Скандал из-за Баси (журнальный вариант) - Макушинский Корнель - Страница 15

Стася его обожает. Я бы еще что-то вам сказала, да боюсь, что вы проговоритесь. Мужчины — страшные сплетники... Женщина не выдаст тайну, если даже из нее будут ремни резать, но мужчины...

— Клянусь, что ничего не выдам! — сказал пан Ольшовски с улыбкой.

— Ну, тогда скажу... Стася обожает не только этого страшилу с разбойничьей мордой, но и вас!

— Не может быть!

— Может быть, а вы покраснели как рак. Наверное, вы этими своими книжками задурили девушке голову. Теперь понимаете, почему я боюсь их читать? У меня были двое... нет! Насколько я помню, у меня было трое мужей, только со счетом у меня все время не лады. Этого хватит! Почему вы смеетесь? Я еще могу забраться на комод, значит, могла бы еще раз выскочить замуж.

— Бабушка, выскочи! — крикнула Бася с энтузиазмом.

— Вы слышите? — смеялась Таньска.— Бог говорит устами младенца. Я и не знала, что это сокровище тут лазит.

Знаменитый писатель задумался, а пани Таньска вглядывалась в него напряженно, с жадным вниманием, как рыбак вглядывается в поплавок: клюнула рыба или не клюнула? Ведь пани Таньска, перворазрядный дипломат, строила свои потаенные планы.

Никто о них не знал, кроме кухарки, которая славилась серьезностью в отношении сердечных дел. Тупой человек, глядя на свежую вырезку, подумал бы, что это только вырезка; в ее же глазах она приобретала форму страдающего, кровоточащего сердца, которое несчастная любовь привела к гибели. На тайных совещаниях с пани Таньской она твердо заявила, что жизнь на два дома для Баси — это явный нонсенс и что панна Стася должна выйти за пана Ольшовского.

— Это ничего,— говорила она шепотом,— что у пана Ольшовского нет приличной работы и он должен писать книги. Если бы он немного походил и поискал, наверняка бы нашел какую-нибудь работу и тогда бы бросил свою писанину. Пускай бы он женился на нашей барышне, все бы на этом и кончилось. Мужчина он хороший, и усы у него такие красивые, как у того сержанта, которого у меня одна обезьяна со Злотой улицы отбила.

Я Бабушка тоже явно недооценивала художественную литературу, но пан Ольшовски очень ей нравился. На замыслы бабушки немало влиял и тот факт, что на приданом не надо менять метки — ведь инициалы Стаей и пана Ольшовского были одинаковыми.

Это тоже хороший знак. Поэтому, когда Бася была в ее доме, бабушка часто его приглашала, а он охотно принимал приглашения. Когда он похвалил какое-то блюдо, бабушка шепотом объяснила:'

— Это Стася готовила!

Панна Станислава, услышав это однажды, горячо запротестовала:

— Зачем вы, бабушка, рассказываете пану Ольшовскому такие вещи? Вы ведь знаете, что это не я делала, а Марцыся.

— Ну и что? Мне семьдесят лет, и я могла забыть. А впрочем, я знаю, что делаю... Хо- хо! Я стреляный воробей! Ты думаешь, что у мужчин есть сердце? Ерунда! Прежде всего у них есть желудок.

— Но что все это значит?

— Ничего, ничего... Почему все это должно обязательно что-то значить? — хихикала бабка, знаменитый дипломат..

Талейран в юбке, она не заметила, что Бася внимательно прислушивается к ее совещаниям с тайным кухонным советником. Кто обращает внимание на карапуза, который возится с разбалованным псом?

В тот же день девочка переехала к пану Ольшовскому со всем своим движимым и недвижимым имуществом. Пребывание у человека, у которого можно было лазить по голове и делать с ним все, что только дамская душа пожелает, Бася считала приятными каникулами. С женщинами всегда труднее. Панна Станислава начала учить ее азбуке, а бабка приучала к домашним порядкам. У пана Ольшовского же царила золотая свобода.

Можно целый день хохотать и переворачивать весь дом вверх ногами. Мужчина вообще не в счет! Ему не мешает, если Михась возит Басю на ковре, а Кибиц, у которого нет более важных дел, обгрызает листья пальмы. Кроме того, в доме доброго дяденьки шла оживленная светская жизнь. Все время кто-то приходил, смеялся, болтал и уходил. Друзья пана очень милые люди. Каждый всегда что-нибудь приносил в кармане для принцессы Барбары, а один из них нарисовал Басю на картине, которую Кибиц отчаянно облаял. Удовольствий было множество. К самым большим относились походы с дяденькой в парки и езда на автомобиле, о чем всегда знала столица, потому что Кибиц, радуясь быстрой езде и потеряв от нее ту капельку ума, которой обладал, гавкал, как ненормальный, облаивая людей, дома, фонари.

Незабываемым для Баси днем было театральное представление. Ее немного огорчило, что Кибиц остался дома, но она быстро о нем забыла, увлеченная тем, что увидела. Она стояла возле пана Ольшовского, сидящего в первом ряду, перед самой сценой. На щеках у нее были красные пятна. В ярком свете появились радужные ангелы и так чудно пели, что, наверное, небо отворилось и было слышно, что там происходит. Прибежали пастушки и перекликались так смешно, что бока болели. Потом, когда занавес поднялся, пан Ольшовски шепнул:

— Теперь смотри, Басенька!

На троне сидел страшный царь Ирод и так вдруг зарычал, что все дети, как перепуганные цыплята, прижались к своим мамам. Жуткое это зрелище! Царь обводил зал страшным взглядом, будто бы искал, кого сожрать. Бася в ужасе попятилась й прижалась к пану Ольшовскому. Ведь этому злому царю достаточно руку протянуть — и он сцапает ее, как куренка. Басина душа начала искать какого-нибудь темного закоулка и, по вековому обычаю, ушла бы в пятки, если бы царь Ирод не заскрипел зубами. Он сделал это так громко, будто кто-то разгрыз горсть орехов. В темном зале пискнул перепуганный ребенок. А Ирод снова заскрежетал зубами так, что искры посыпались и закричал адским голосом: «Я — царь Ирод, могучий владыка всего света!»'

И тогда произошло нечто неслыханное!

Бася начала слушать как зачарованная, и вдруг на ее перепуганном личике появилась счастливая улыбка.

— Дядя! — пискнула она радостно.

Прежде чем пан Ольшовски успел ее поймать, она, как серна, пробежала по нескольким ступенькам, ведущим на сцену, и с криком бросилась в объятия удивленного Ирода. Жезл выпал из его кровавой руки, дикий взгляд стал глуповатым, а рот он широко открыл. Все дети в театре остолбенели, увидев этот пример сверхчеловеческой отваги, ведь Ирод одним движением челюстей может сожрать эту глупую девочку. Но страшный царь так обалдел, что забыл о своих обязанностях, и вместо того, чтобы сожрать невинное создание без соли и перца, завыл нечеловеческим голосом:

— Бася!

Поднялся ужасный шум и гвалт, когда девочка одним прыжком оказалась на коленях кровавого страшилы и радостно потянула его за черную кудрявую бороду, из-под которой, как из-за грозовой тучи, показалось пораженное лицо Валицкого, самого кровавого Ирода всех времен.

В газетах написали об этом происшествии, а Валицки целую неделю не показывался людям на глаза.

— Какой из тебя Ирод,— говорил ему приятель Шот.— Ты даже ребенка напугать не можешь.

— Она узнала меня по скрежету зубовному...— ответил Валицки печальным голосом.

Пан Ольшовски просил у него прощения и утешал.

— Даже я вас не узнал,— говорил он.— Но этот ребенок так вас любит, что узнал бы вас, если бы вы даже переоделись дьяволом. Вы прекрасный актер, а Бася — несносная девчонка.

— Вчера несколько ребятишек чуть не упали в обморок в зале! — с гордостью сказал Валицки.

Бася, которой пан Ольшовски объяснил, что нельзя царя Ирода дергать за бороду, покрыла лицо актера поцелуями, причем ей смутно казалось, что она целует одежную щетку. Губитель невинных душ просветлел и обещал, что отныне будет добрым и перестанет пугать детишек.

Бабушка Таньска так смеялась над этим скандалом, что кухарке пришлось ее крепко держать, чтобы она не лопнула. Придя, однако, в себя, она дала пану Ольшовскому несколько спасительных советов.

— Для чего вы ее повели в театр? Что за идея? Я была в театре в первый раз, когда достигла совершеннолетия, и то упала в обморок, когда на сцене какой-то дикий негр задушил свою бедную жену.

— Отелло!—засмеялся пан Ольшовски.