Операция «Муравей» - Мясников Валентин Николаевич - Страница 2

— Ты не бойся, глупый, не бойся…

Посмотрел налево, посмотрел направо — никто за ним не наблюдает, опустил маленького пленника на землю, руки разжал. А зайчишка сидит, не шелохнётся: так перепугался, что и соображать перестал. Тогда Коля взял и легонько щёлкнул косоглазого по спине. Тут он опомнился, побежал. Прыг-скок, прыг-скок, через канавку, через бугорок, прыг-скок — и в лесок!..

Пришёл вечером Коля к маме в больницу, рассказал обо всем. Приподнялась она на кровати, обняла его за плечики, к себе притянула.

— Только, говоришь, у глупенького пятки засверкали?

— Засверкали, мама. А ушки крепко-крепко прижал.

— И прямо в лесок?

— В лесок.

Мама сняла руки с Колиных плеч, снова положила голову на подушку, сказала тихо:

— Вот и хорошо… Теперь, дурашка, умнее будет.

Папина уха

У бабушки Серафимы гусей было много, но по-настоящему она любила только одного. Звали его Барон, и был он такой гордый, важный, голосистый. Выгнет свою длинную шею, закричит «га-га!» — на всё село слышно. И надо же случиться, что именно Барон пропал. Ох и расстроилась бабушка Серафима. Пришла вечером к папе, давай его укорять:

— Эх, Николай Егорыч, Николай Егорыч. Ты всё окунишками-ершишками пробавляешься, а в Щучьей яме на Соку сущий крокодил разбойничает!

— Так ведь из крокодила ухи не сваришь, — улыбнулся папа. — Зачем же он мне?

— Тебе смех, — вздохнула бабушка Серафима, — а мне горе. Барона-то сом окаянный проглотил.

— Ну-ну, — покачал папа головой, — так вот взял и проглотил?

— Проглотил. Прошлым летом у Михеевых гусыню, а теперь моего Барона. Целиком, с перьями и с потрохами…

— Сом, он потроха любит, — подтвердил папа. — Особенно куриные. Бывалые рыбаки только на них и ловят.

— Вот как? — оживилась бабушка Серафима. — Интересно. Оч-чень интересно…

И ушла, не попрощавшись. А вечером пришла снова. Торжественно протянула сверток в газете:

— Бери-ка, Николай Егорыч. Свежие.

— Что свежие?

— Куриные потроха.

— Да зачем они мне?

— Здрасте! Сам же говорил, сом лучше всего на них берёт.

Папа за очки схватился, с переносицы на лоб передвинул. Он всегда так делал, если очень удивлялся или волновался.

— Ну, соседушка, удружила! Да кто тебе сказал, что я на рыбалку собираюсь? Мне завтра в Кривой балке сено косить. К тому же и снастей-то таких у меня нет.

— Насчёт снастей не моя забота, — возразила бабушка Серафима. — А косить… Ты же директор школы, тебе обязательно, что ли? Ладно, Николай Егорыч, не хмурься, не сердись на старую. Раз хочется, коси на здоровье. Только от Щучьей начни, слышь? Поставишь удочку и начнёшь. А я сейчас к бригадиру забегу, он разрешит. До свиданьица!

Когда во дворе затихли её шаги, папа посмотрел на Сашу, на Свету (Серёжа уже в своей кроватке спал, он тогда был ещё совсем маленький), спросил:

— Что теперь прикажете делать, друзья-товарищи?

— Сома ловить! И нас с собой возьми!

— Раз так — отбой! — скомандовал папа по-военному. — Подниму ни свет ни заря.

И правда, разбудил ранёхонько. Вышли на улицу — свежо. Трава росой окроплена. Небо едва проясняться начинает. Над всем селом — тишина.

Двинулись гуськом по узенькой тропинке. Впереди Саша, за ним Света, замыкал шествие папа. На его плече — обёрнутая белой холстиной коса и длинная гибкая жердь. К жерди привязана необыкновенной крепости верёвка из кудели, на её конце — крючок из стальной проволоки толщиной чуть не с карандаш. Почти всю короткую июльскую ночь мастерил папа эту диковинную снасть.

До Сока добрались на рассвете. А пока укрепляли жердь на крутом глинистом берегу, пока папа возился с насадкой, которую, размахнувшись, бросил на середину Щучьей ямы, солнце из-за леса выплыло.

— Видите, друзья-товарищи, и новый день к нам пожаловал. Теперь внимательно следите. Чуть что — мигом ко мне. Я буду вон за тем тальником.

— Коси, папа, не беспокойся. Клюнет — не проглядим.

Но прошел час, миновал второй — тихо на Соку. Иногда лишь выпрыгнет какая-нибудь мелюзга, разбежится по малиновой воде весёлый круг, а затем снова не шелохнётся речная гладь.

Надоело Свете и Саше на неподвижную верёвку смотреть, да и глаза устали. Легли на траву — мягкую, душистую — и уснули. Проснулись от непонятного шума. Вскочили, на Щучью яму посмотрели, а это жердь ходуном ходит, вода кипит-бурлит, волны на берег набегают.

— Клюнуло, клюнуло! — не своим голосом закричали Саша и Света.

Прибежал папа, потрогал натянутую, как струна верёвку, опять убежал, едва успев крикнуть:

— Я в Кривую балку за подмогой!..

Шесть человек вытаскивали сома из Щучьей ямы и еле-еле сладили. Шутка ли, когда его потом на колхозный ток привезли и там на весы положили, в нём оказалось сто четырнадцать килограммов. Голова бычья, усы будто шпаги, туловище на почерневшую от времени колоду похоже.

— У-у, чудо-юдо-расстрашилище! — удивлялись одни. — Права бабка Серафима: сущий крокодил!

— Вот уж поблаженствует Николай Егорович, — говорили другие. — Захочет — пожарит, захочет — пирогов напечёт и ещё запас останется. Только посолить надо.

Третьи, посмеиваясь, добавляли:

— Может, он и не станет солить. Отвезёт в город на крытый рынок — денег карман огребёт.

Папа слушал-слушал эти разговоры, усмехнулся:

— Скажите-ка, дорогие други, у кого есть артельный котёл?

Такого котла не оказалось. Зато нашли два трехведёрных чугуна, одну десятилитровую кастрюлю и несколько кастрюль поменьше.

— Да зачем тебе, Николай Егорович, столько посуды? — удивлялись люди.

— Буду уху варить. Чтобы на всё село хватило! — Попросил Свету с Сашей: — Бегите-ка, друзья-товарищи, по домам. Зовите всех-всех на околицу с ложками, мисками. Да чтобы лавровый лист с перцем прихватили.

— Мы, папа, сейчас, мы мигом!

И полетели со двора на двор, со двора на двор — только концы Светиной красной косыночки, словно крылья жар-птицы, трепыхались. Лишь у бабушки Серафимы ребята притормозили. Распластав метровые крылья и вытянув длиннющую шею, на них двинулся, зашипев по-змеиному, сам Барон. Отыскался он утром. Вчера соседи по ошибке вместе со своими гусями загнали в свой сарай, там и ночевал.

Выбравшись от бабушки Серафимы, Света и Саша заспешили пуще прежнего. Потому что на землю опускались сумерки. В небе затеплились первые несмелые звёздочки. От околицы к ним потянулась кудрявая струйка сизоватого дыма. А по селу уже плыл ни с чем не сравнимый запах папиной ухи.

Окунь Окуневич

Света проснулась рано-рано. И сразу Сашу с Серёжей растормошила. А потом все трое босиком — топ, топ, топ! — к папиной кровати.

— Папа, вставай! Пошли!

Он, оказывается, уже не спал. Засмеялся.

— Ага, не забыли, какое сегодня число?

— С вечера помним. Пошли!

— Хорошо, хорошо. Только сначала приведите себя в порядок, позавтракайте. А я тем временем Окуневичем займусь.

Пока ребята умывались, пока одевались да под присмотром мамы по яйцу всмятку съели и молоком запили, папа на кухню прошёл, стеклянную банку с широким горлышком водой наполнил, над эмалированным тазом склонился. А в нём, легонько руля хвостом, плавала горбатая рыбка, разрисованная чёрными полосками.

— Здравствуй, Окунь Окуневич, — сказал папа и щёлкнул пальцем по тазу.

Рыбка не испугалась. Наоборот, поспешила на щелчок, острый ротик чуть-чуть из воды высунула, жабрами пошевелила: здравствуй, дескать, хозяин!

Папа бросил в таз мотыля — так называют личинку комара-долгоносика. Рыбка чмок! — и проглотила его. Бросил второго — то же самое. И третьего съела, и четвёртого… А потом, может, десятого, может, двадцатого по счёту мотыля ударила носом, отплыла в сторону.