Пареньки села Замшелого - Упит Андрей Мартынович - Страница 6

За прялкой по вечерам теперь не усидеть: озябшими пальцами никак не высучишь тонкую нить, к тому же смазка застывала в ушке, подножка не поддавалась и не крутилось колесо. Ладно еще, что языки во рту никогда не мерзли, а если хорошенько ими поработать, то как-то на душе легче становилось. И вот замшелки собирались вместе и долгими вечерами плакались друг дружке на свои невзгоды, сообща думали-гадали, что же могло накликать этакую зиму и как искать спасения. Думали, думали, покуда не додумались, опровергнув тем самым вздорное убеждение своих мужей, а также и всех окрестных жителей о том, будто языки замшелок что помело, а разума у них не более, чем у козла молока.

Разумеется, только одной по праву принадлежало первое место по уму и догадливости, но которой именно, так и осталось нерешенным. Зато все единодушно согласились отложить решение этого вопроса на будущие, более счастливые и досужие времена.

Внезапное открытие воодушевило и крепко сплотило ряды замшелок, ни одна сомневающаяся даже не осмеливалась и словечка обронить. Причина всех бедствий этой жестокой зимы, оказывается, была совсем простой и легкодоступной для понимания даже тех, у кого в голове куда меньше разума, чем у замшелок. Дело в том, что прошлой осенью, в ту самую пору, когда копали картофель, в Замшелое на двух кибитках приехали цыгане: двое поводырей с медведем, одна старуха, три молодые цыганки и штук шесть, а то и девять цыганят, — спор о числе цыганских ребятишек замшелки тоже отложили до будущих времен. Надо сказать, что вольные жители полей и дубрав не наведывались в Замшелое уже года полтора или два, а к тому же заявились они в воскресный день, и поэтому им удалось как следует поживиться. Цыганки ходили по домам, ворожили на картах и по руке, цыганята шныряли по клетям, под навесом риги, рылись в соломе, отыскивали яйца, а мужчины водили медведя. Косолапый показал все свое умение: он и плясал, и рычал, и кувыркался, оставалось лишь обойти с ним хлева, где была хворая скотина, да клети, чтобы в закромах не водились мыши и крысы, да те избы, где дети болели чесоткой. Все вышло бы как нельзя лучше и благоденствие было бы обеспечено всему селу, если б не вмешались мужья.

День, как уже сказано, был воскресный, и, стало быть, мужики от крепкого табака и доброго пива были изрядно навеселе. Целой оравой как бешеные кинулись они на гостей; пришла пора на веки вечные прикончить дурацкие бредни и выбить дурь из бабьих голов, и так уж довольно поотдано этим лодырям и мошенникам и старых юбок, и шерстяных платков, и лукошек с крупой, и окороков. Ведь сами же бабы всякий раз потом плачутся: у одной с плетня кусок холста содрали, у другой пара чулок или варежек пропала, а то и кусок мыла с полочки под потолком.

Сперва мужики вытолкнули поводырей вместе с медведем и гнались за ними до самых кибиток, потом повышвыривали цыганят из всех закоулков, а уж под конец прямо-таки метлой выпроводили за порог цыганок. Отъехав на почтительное расстояние, где им уже не грозила опасность, лесные гости принялись за то единственное, что оставалось делать в их положении. И тут на жителей Замшелого посыпалась такая брань и проклятья, что мороз подирал по коже. И огонь, и адскую смолу, и всяческие страсти сулили они Замшелому, просто волосы дыбом становились. А когда мужики погнали их с поля, весь лес еще долго шумел и содрогался от их проклятий. И только нынче припомнили замшелки, как тогда трижды заревел медведь, будто гром пророкотал. Безмозглые мужики только гоготали, а умные жены еще тогда сказали: добра не жди! Вот оно все в точности так и вышло, и даже еще хуже получилось.

Если корень зла уже найден, то куда легче изыскать средство для избавления от него. Спасти Замшелое от страшного бедствия может лишь тот, кто его накликал. Стало быть, дело ясное, надо снаряжаться в путь, отыскать цыган и привезти медведя: пусть обойдет все село и выгонит всю нечисть и все напасти таким же манером, как и наслал их. Но как это сделать, коли на селе ни одного мужика, а только старики и мальчишки, да и то, почитай, у каждого какая-нибудь хворь? Замшелки мудрили и так и этак, покуда не порешили, что ехать, понятно, должен не кто иной, как Ципслихин Ешка. Перво-наперво потому, что Ципслиха вдова, сам староста ее опекун, и, значит, перечить ему она не осмелится. Во-вторых, потому еще, что Ешка, самый рослый и здоровый из всех замшельских пареньков, ни за что не согласился отдать опекуну пять десятин своей земли, а всей семьей — с матерью и сестренкой — скосил сено и овес, и теперь у них кобылка так и приплясывает. Насчет третьего довода никто в открытую не говорил, но всем и без слов было понятно: ежели в дальнем, опасном пути приключится неладное, так не велика беда, коли пропадет этакий голодранец. Это ж не то что, к примеру, богатый наследник тридцати с лишним десятин пахотной земли. Да к тому же разве будет нищая вдова убиваться по своему негоднику так, как богатая хозяйка по своему сыночку? Понятно, нет.

Сперва обиняком, а потом напрямик они объявили, вдове, что ехать за медведем надобно Ешке, и сам староста ей это настрого приказал. Вдова, разумеется, глотала слезы, но ослушаться опекуна ее сирот не посмела. Вот уже целую неделю никто из замшелок ее не видел, и все они были убеждены, что Ешка давно в дороге и что Медведь-чудодей скоро приедет. Они ожидали его в первую пятницу февраля. Ведь это ж самое подходящее время для изгнания всяческой нечисти.

Ночь с четверга на пятницу была полна тревоги, нетерпения и великих надежд. Никто в Замшелом не сомкнул глаз.

В дальний путь

Утро в первую пятницу февраля рассвело точь-в-точь так же, как и все предыдущие, хотя в Замшелом ожидались события величайшей важности.

Сизый рассвет лениво брезжил, будто считал, что никто его особенно не ждет. Да и к чему ждать? Ведь день все равно будет такой же, как вчера и позавчера. Только месяц, застеснявшись солнца, сжал свой серпик до того, что стал не толще обода на подойнике, и пустился наутек по дорожке из плывущих навстречу клубов зеленоватого морозного пара. Но если хорошенько приглядеться, то оказывалось, что он вовсе не движется, а топчется на месте. Зубчатые верхушки елей все резче вырисовывались на низком небе, пригнутые снежной поклажей ветви уже чуть порозовели, а Замшелое и его поля все еще окутывал синеватый сумрак. Петухи исправно драли глотку: ведь они знали, что стены хлева толстые и что хозяйка не придет с лукошком, покуда ей все уши не прокукарекаешь. Но сегодня они надрывались понапрасну — у замшелок были заботы поважнее. Даже Таукиха, самая богатая хозяйка на верхнем краю села, подоила шестерых коров, а про седьмую, что стоит за овечьим закутом, в спешке позабыла; бедная скотина так оглушительно трубила, что в хлеву чуть крышу не сорвало. Однако Таукиха и этого не услышала, что ж тут говорить о каком-то жалком петухе, который только и умеет, что горланить без всякой пользы, — нет чтобы снести хоть одно-разъединое яйцо!

И без того толстая, а теперь, в шубе и платках, еще толще, Таукиха семенила по твердому насту, опираясь на кривую тычину из плетня, и пугливо озиралась. На нижнем конце села, возле избушки Плаукихи, на сугробе вдруг выросла сама хозяйка, сухая и длинная, как палка. Она выскочила налегке, набросив лишь платок поверх байковой кофты. С перепугу Таукиха громко вскрикнула.

— Да ты что? — набросилась на нее Плаукиха. — Чего орешь возле чужого дома? Ребят разбудишь!

— А! Это ты, Плаукиха! А тебя куда спозаранку понесло?

— А тебя? Мой-то дом — вот он, а твой за версту. Куда ж это тебя еще раньше моего несет?

Таукиха не ответила, а только с опаской огляделась по сторонам. Потом придвинулась к Плаукихе:

— Ладно, что этакое страшилище мне на дороге не повстречалось. И куда ж они его упрятали? Нигде не видать.

Плаукиха недоумевала:

— Что упрятали? Кого не видать? Думаешь, я поглядеть вышла?