Пареньки села Замшелого - Упит Андрей Мартынович - Страница 11

— Пускай Ципслиня даст тебе свой платок.

— Ох! — заохала Ципслиня, повязывая жениху на уши красный платок. — Мы же на масленицу хотели свадьбу сыграть.

Букстынь тут же отпрянул:

— Как это на масленицу? Я же сказал — на пасху!

Портной стоял у самых саней, Ешка лишь слегка подтолкнул Букстыня, и тот плюхнулся на мешок с овсом, так что ноги свесились через задок. Ешка мигом вскочил в сани и уселся спиной к Андру, а тот для верности ухватил Букстыня за полу шубейки. Это было очень разумно, потому что портной сразу же начал барахтаться и рваться вон из саней.

Андр строго прикрикнул на него:

— Ты куда! Что за выкрутасы? Сиди смирно, а не то все пуговицы оборву.

— Я… я только хотел… — пробормотал Букстынь. — Мне… сидеть неудобно… Ципслиня! Ну ладно уж… пусть на масленицу…

— Не скули! Высидишь в мешке вмятину, вот сразу и станет удобно. Что ж ты, Ешка? Трогай!

Ешка натянул вожжи:

— А ну держи шапки! В путь-дорогу, кобылка!

Лихо щелкнул кнут — уж на это Ешка был мастер, — кобылка сразу пошла рысью, заскрипели полозья, на солнце заискрился снег. Женщины замахали вслед варежками, довольный Букис кивал головой, вдова вздыхала, Вирпулиха смеялась, а Ципслиня проливала слезы:

— Б-бу-букстынь… Как бы эти негодники его не заморозили!

На Круглом озере

В лесу ездокам показалось теплее, чем в открытом поле, — свирепый зимний ветер уже не щипал так безжалостно щеки и нос. Изо рта по-прежнему валил пар, ресницы слепляло, то и дело приходилось тереть глаза варежкой, иначе ничего нельзя было разглядеть. Да только что там разглядывать, в заснеженном лесу? Путь идет извилистой просекой, которую лучше видно наверху, между ветвями деревьев, чем внизу, где следы полозьев давно запорошены снегом. Наст такой крепкий и гладкий, что даже следов куницы незаметно: кое-где дорогу пересекают стежки, вытоптанные тонкими копытцами оленя. Невысоко на елке уселась белка; острыми зубами она лущила зажатую в передних лапках шишку, и чешуйки, словно коричневые мотыльки, кружась, слетали вниз и ложились на снег. Белочка, верно молоденькая, новолетняя, она ничуть не испугалась незнакомцев, а только в изумлении смотрела на них своими черными глазками: «А эти еще откуда взялись?»

Стволы елей поседели от инея, гирлянды лишайника свесились, точно огромные косматые бороды, хвойные ветви поникли, будто все дерево, от верхушки до самого низа, погладила тяжелая рука великана. А в молодняке тоненькие елочки присели на снег, раскинув зеленые руки, и, казалось, нетерпеливо ожидают, когда же наконец им можно будет встать во весь рост. Наст там был более рыхлый, у кобылы то и дело проваливались задние ноги, и она еле плелась, как по болоту. Сани качало, Букстынь, охая и пыхтя, ерзал на мешке.

— Держись за дровни! — поучал его Андр. — А то угодишь носом в снег.

— «Держись»!.. — сердито передразнивал Андра портной. — Это же не дровни, а черт его знает что такое! Качаются, как коровье корыто!

Злость в нем так и кипела. Андр, правда, уж больше не держал его за полу, но какой толк теперь выпрыгивать, после трех часов езды! Дорога все петляла, даже по солнцу не определить, в какой стороне Замшелое. Не прошло и часа, как стали коченеть ноги; Букстынь соскочил малость поразмяться. Но бежать за дровнями не удавалось — под кобылой все чаще проламывался наст, она устало плелась вперед и даже на твердой дороге не желала трусить рысцой.

Ельник мало-помалу уступил место голому лиственному лесу. Судя по этому, а также и по другим признакам, местность здесь шла низинная. Кое-где на снегу желтели пятна — похоже, что внизу было незамерзающее болото. Возле трех тесно прижавшихся друг к другу ясеней Ешка остановился:

— Время обеденное, надо кобылке дать отдых, а то и вовсе загоним.

Чалая кобылка совсем побелела от инея, на усах и вокруг ноздрей настыли сосульки; она громко отфыркнулась, чтобы стряхнуть их, а когда это не помогло, подняла переднюю ногу и утерла морду о колено. Но вот лошадь успокоилась, и все увидели, что спина у нее дымится от пара. Ешка пощупал подбрюшье и озабоченно покачал головой:

— Взмокла. Этак не годится. Придется ехать шагом, а то она станет, что тогда в чащобе будем делать?

— «Шагом»! — заворчал портной. — Так и будем ползти до второго пришествия? Чего взялся ехать, раз у тебя лошади нету?

Ешка только плечами пожал. Какой прок толковать с портняжкой о лошадях, все равно он ничего в них не смыслит.

Паренек взял материно лоскутное одеяло и прикрыл им кобылу, а края заботливо подоткнул под свитую из веревок шлею. Усталую лошадь нельзя кормить овсом, поэтому Ешка вытащил мешок сена — пусть поест.

— Может, и нам закусить? — спросил Андр. — Букстынь всю дорогу так и пялился на торбу с хлебом.

— Еще спрашивает! — живо отозвался портной. — Словно еда бывает во вред. Как набьешь живот, сразу согреешься.

И тут же по-хозяйски ухватился за торбу. В кармане он носил свой большой нож, с которым не расставался. Лезвие этого ножа походило на лопатку, чтобы ловчее им подхватывать съестное, а то скупые хозяева, бывает, так щедро угостят, что только сиди да облизывайся, а в рот и крошки не перепадет. Букстынь отрезал от ковриги ломоть, взвесил на руке и оглядел его с превеликим сожалением: хороша румяная корочка, да что поделаешь, коли зубы гнилые, один мякиш могут жевать. И он с завистью слушал, как аппетитно хрустит горбушка на зубах пареньков. Зато портной отрезал себе еще кусок ветчины: раз уж он тут старший, значит, ему по справедливости и по праву положено.

Ешка уселся на пенек с высокой снежной шапкой и стал жевать хлеб с ветчиной. Кончая закусывать, он заметил:

— Эти три ясеня я видел. Когда отец был живой, мы сюда два раза ездили лыко драть. А куда дальше дорога ведет, не знаю.

Букстынь сразу же встревожился:

— Как — не знаешь? Какой же ты возница, коли дороги не знаешь? Завез людей в лес, а там хоть волкам на съедение.

— Да у тебя-то и есть нечего! — засмеялся Андр. — Понюхает волк и бросит — пускай, мол, поживет да жирку нагуляет.

— Лошадь сама укажет дорогу, не раз ведь в этих краях бывала, — сказал Ешка. — Зимой тут ездят напрямик, через Круглое озеро. Оно, верно, уж недалеко. Кабы только погода не переменилась, вроде заволакивает…

Дольше молчать портному было невмочь. Уж он-то про Круглое озеро знает больше, чем оба эти молокососа, вместе взятые. Портной скользнул по Ешке взглядом так, словно тот был ничтожной букашкой у него под ногами, и потрепал свою бородку, с которой даже во время еды не стаяли сосульки.

— Напрямик, через Круглое озеро? — ехидно переспросил он Ешку. — А ведомо тебе, что это такое, Круглое озеро?

Нет, Ешке не ведомо, оттого-то он слегка смутился.

— Ну… Круглое озеро — это… Круглое озеро.

От презрения портной даже сплюнул:

— Ребячья болтовня! Поменьше языком болтай да послушай лучше, что старшие говорят, вот и ума-разума наберешься. Про Круглое озеро сказывают так.

В давние времена было на том месте не озеро, а пустая яма. Вокруг тянулись топи да болота, а посередке, значит, этакая круглая ямина. Круглая, как плошка, и ни кустика в ней, ни травинки, а одна серая пыль, вроде золы. Возьми горсть, подуй — ветер по воздуху развеет. Так-то…

И вот случилась засуха. Три года подряд стояла сушь. В первое лето выпало пятнадцать капель, во второе десять, а в третье и вовсе ни одной. Все как есть пожухло, на ясенях листва опала, все ели красные, словно обгорели, папоротник с виду ничего, а ткни — трухой рассыплется. И стал Большой лес гореть со всех концов: в одном месте утихнет пожар, а в другом займется, и этак каждое лето, три года кряду. А дыму… Сущая преисподняя! Не продохнуть, глаза выедает, все ходят будто заплаканные, у зайцев глаза не закрываются и все время слезятся, у оленя высыхают, только когда уснет, даже у вороны, как сядет на верхушку елки, так с клюва слезы текут: кап… кап… одна за другой, одна за другой…