Дикий батальон - Миронов Вячеслав Николаевич - Страница 4

Эта подготовка для выживания пригодилась и во время прохождения службы в ПВО. Постоянно проводил показательные занятия по общевойсковой подготовке. Что-что, а командиров из нас готовили неплохих. Личный состав, несмотря на то, что было много всяких раздолбаев, технику знал, боевое дежурство нес хорошо.

Я улыбаюсь своим мыслям. Господи! Кажется, что все это было в прошлой жизни, хотя не прошло и двух недель с момента пленения. Собственной кровью мы с Виктором пишем на стенах, отмечаем дни заточения. Кто мы, откуда. Расписываем всевозможные проклятья на голову «Мудаева», Гусейнова. Вкратце описываем, что с нами произошло.

Как потом рассказали, первым захватили командира дивизиона подполковника Бобова. Кто-то из местных наводил. Это факт. Знали досконально расположение боевых постов, наиболее важных узловых центров. Скорее всего, это Гусейн. Падаль! Шакал вонючий!

С самого начала захвата командир сидел, насупившись, исподлобья наблюдая за всем этим бардаком, только покраснел как рак. Желваки гуляли на челюстях, вены на шее надулись, огромные руки, сжатые в кулаки, лежали на столе.

Мастер спорта по вольной борьбе, он еще в училище спокойно занимал первые места в тяжелом весе. Когда было спокойно, в части каждый выходной замполиты устраивали спортивный праздник («Что не отдых — то активный, что не праздник — то спортивный!»), Боб постоянно принимал в них участие. Он не бегал, но любил побаловаться с гирей, побороться. Боксом всерьез не занимался, но побиться на ринге любил.

Излюбленным его развлечением было объявить на спортивном мероприятии: тот солдат из дивизиона, который больше Боба поднимет гирю-двухпудовку, невзирая даже на имеющиеся прегрешения, сразу получает отпуск. На эту шутку покупались многие, но никто в части не мог побить Бобовых рекордов. Пусть на два-три раза, но он поднимал больше. Бороться с ним также было мало охотников. А те, кто решались, уже через тридцать секунд лежали на матах, легко переброшенные через себя. Потом долго приходили в себя, охая и потирая ушибленные места.

И как специалист Боб был класс! Никогда не орал на подчиненных, не матерился. Самым обидным и страшным ругательством в его устах было «Чудило». Произносил он это убийственно презрительно. Лучше бы ударил своим огромным кулачищем, растер по стенке, но нет, он будто плевал в рожу.

И вот этот огромный человечище, человек-гора сидел на своем месте, которое он занимал как командир во время боевого дежурства.

Когда Морозко попытался освободиться и спасти нас, Боб легко перекинул через себя ополченца, направившего на него пистолет. Тот, описав в воздухе дугу, с грохотом рухнул на пол. Сразу видно, что мужик никогда не занимался борьбой, хотя в Азербайджане много борцов, и в школах ее культивировали, но этот грохнулся как мешок с дерьмом, раскинув руки, и грохнувшись затылком о фальшпол. Тот загудел. К командиру тотчас подскочили двое и, уперев в него автоматы, заставили сесть.

Командир сел, шумно выпустив воздух из легких, с удовлетворением посмотрел на лежащее тело. К тому уже подбежали ополченцы и попытались привести в чувство соратника. Получилось у них это не сразу. Потом его подняли и унесли. Также увели того идиота, которому Морозко превратил всю промежность в яичницу-болтунью. Унесли и тело Морозко.

Все это происходило под вопли аборигенов, они зло смотрели на нас, тыкали стволами, орали в ухо какой-то бред пьяной собаки. От некоторых нестерпимо несло дешевым местным вином, от молодежи — вонючим гашишом или анашой. Хрен его знает, не различаю эту гадость, много я этого дерьма у бойцов отбирал и сжигал в печи. Так что нанюхался этой вони. Мне даже передавали угрозы, что на большие деньги я спалил этой гадости. Плевать!

Обидно стало, что эта толпа обкуренных и пьяных мародеров захватила одну из лучших воинских частей. Когда-то были лучшей частью!

Если бы не Гусейнов, то эти взбесившиеся придурки начали по нам шмалять. Только его авторитет и не позволил им немедленно расстрелять нас. Они что-то галдели на своем. Вот только мат проходил на чисто русском языке. Своего мата у них хватало, но многие почему-то предпочитали русский.

Гусейнов приказал своим нукерам вывести Боба. Тот еще больше набычился, напрягся, и сквозь зубы сказал негромко своим густым баритоном, так, что перекрыл стоящий в помещении операционного зала КП шум.

— Я буду говорить только в присутствии своих офицеров, у меня от них секретов нет.

— Вывести его! — Гусейнов тоже набычился.

Все притихли. Начиналась схватка гигантов. Все насторожились, боевики крепче схватились за оружие и сильнее вдавили стволы в наши тела. Мы тоже приготовились к схватке. Хотя уже было ясно, что эти черти готовы нас поубивать просто так, ради самоутверждения. Мы же в их глазах убийцы, захватчики, хотя не припомню, чтобы кого-нибудь убили. Один хрен — неверные.

М-да. Массовый психоз, серьезная штука! Атеисты вдруг разом стали истовыми мусульманами, которые ходили по городу в каких-то лохмотьях, били себя кнутами до крови, что-то бессвязно орали, призывая на войну за освобождение Карабаха. За ними ходила толпа, которая их поддерживала, встречая каждый удар бича, кнута по собственной спине одобрительными возгласами. Дети гор! Что с них возьмешь кроме анализов, и те плохие будут! Пропаганда о национальном возрождении патриотического духа сделала свое дело. Прав был Оскар Уайльд: «Патриотизм — последнее прибежище негодяев!»

— Говори здесь! — командир был непреклонен.

Мы приготовились к схватке. Это пришло как-то враз, неосознанно, все устали от произвола и унижения, что творились в последнее время. Злость и усталость, копившиеся в нас месяцами, были готовы прорваться в любую секунду. Не было команды, просто все поняли, что сейчас будет последняя смертельная схватка — когда уже простился с жизнью, отступать дальше некуда, и плевать на себя, — только убить врага! Понимаешь, что потом, скорее всего, даже наверняка, тебя разорвут автоматной очередью пополам, но это будет потом! А сейчас задушить противника, сломать ему шею. Услышать, как хрустнут под руками его шейные позвонки, как о колено разорвутся связки спинного хребта, глаза вылезут из орбит и из открытого рта вывалится язык! Только так и не иначе! Смерть ублюдкам. Это кайф!

Я все это живо себе представил. Все! Только бы кто-нибудь начал! Батя, дай знак! Моргни! Свистни! Сделай что-нибудь! Уж мы-то тебя не посрамим! Примем последний бой с честью! Мы же офицеры! Неужели вот так и будем сидеть как свиньи, как скот, ждущий своей очереди на бойню?! Командир, почему молчишь? Напряжение достигло высшей точки.

Я никогда никого не убивал, в драках, правда, принимал самое активное участие, — в Кемерово без этого нельзя. Но сейчас не удивился своим мыслям, не испугался их. Очень хочется кого-нибудь убить, расплатиться за все унижения, которые мы терпели последнее время. Хочется смерти…

Не знаю, как, но все это понимали. И мы, и те, кто нас окружал, выставив оружие.

Командир наш молчал, только все больше багровел, и ногти все сильнее впивались в ладони. Командир обвел всех присутствующих тяжелым взглядом. Казалось, что он вглядывался в лицо каждому. В другой раз никто бы из нас не выдержал бы этого взгляда, он был, осязаем, казалось, что он как зонд врача проникает внутрь тела, свербит там.

Но никто не отвел взгляда. Все, также как и Батя, смотрели исподлобья. Ну же, Командир! Скажи что-нибудь!

И Боб сказал тяжелым, как его взгляд, голосом. Чеканя каждое слово, забивая его как гвоздь в крышку гроба. Неважно в чью крышку — нашу или врага. При этом он смотрел на Гусейнова, смотрел прямо в глаза.

— Я сказал, что буду говорить здесь, при всех, — голос командира был злой.

Никто из присутствующих никогда не видел командира в такой ярости. В тихой ярости. Он мог сейчас раздавить кого-нибудь, задушить, стереть в порошок.

Повисла пауза. Напряжение было таким, что казалось: только какое-нибудь движение, слово, вздох — и все взорвется к чертовой матери. Завяжется Последний Бой! Мы были готовы к этому. А вот эти сраные ополченцы?! Не знаю. Нам было наплевать уже на все. Только в бой!