Школа жизни. Воспоминания детей блокадного Ленинграда - Шаттенштейн Евгения Ричардовна - Страница 7

Потом мы нашли отцовские комсоставские сапоги, портупею, кобуру. Все это очень долго отмачивалось, 2–3 дня, важно было найти, в чем отмочить. А потом мы все это резали особыми ножами, при помощи которых в мирное время брат конструировал планеры в авиамодельном кружке. Резали на дорогой мебели, дубовой, так как она была крепкой, на маленькие такие, как лапша, пластинки. И потом это долго-долго варили, разводили столярный клей, кое-что из аптечки туда добавляли, какие-нибудь составы, чтобы получился вкусный студень, в общем, все были заняты приготовлением этого прекрасного блюда. Варили суп и из воблы, ее выдавали Борису в ремесленном училище. Было еще что-то горячее из повидла, джема. Еще нам давали по карточкам меланж — битые сырые яйца в банках. Вот это было удивительное лакомство.

Ходили на рынок менять вещи на продукты. Тогда за плитку дуранды на рынке отдавали сапоги…

Время так быстро летело, но с другой стороны, и на обдумывание нашего положения его хватало. Все слушали радио, репродуктор. Называли его «тарелка». Слушали новости с фронта. Было отступление, фашисты наступали. И если хоть где-то немножко наши позиции удерживались, то мы это отмечали, как большой праздник.

Чем утешались дети? Борис, я и соседский мальчик Леша слушали по радио рассказы и сказки. Была такая актриса, комментатор Мария Петрова. Она изумительно читала, ее голос я помню до сих пор. Такой дикции, такого чудного голоса, даже уже став взрослой, я не слышала ни у кого, так она красиво читала. А ведь было такое тяжелое время. Ведь она тоже голодала вместе со всеми. Больше всего запомнились сказки, конечно. А вот над чем я рыдала, так это над повестью «Дети подземелья» В. Г. Короленко. Я готова была слушать радио каждый день, как только оно заговорит.

Этот голос Марии Петровой я слушала и после войны. Мы с дочкой попали во Дворец молодежи на Петроградской стороне, где проходил вечер встречи. Она читала, рассказывала. После стольких прожитых лет было очень приятно вновь слышать ее голос, увидеть ее — она осталась такой, какой сохранилась в нашей памяти, — исключительно добрый, обаятельный человек, ничего не утратила, и мы всегда вспоминаем о ней с большой благодарностью…

Пришло несколько писем от отца. А нам писать было нечем и не на чем, вся бумага шла на растопку. Мало было сводок — их разбирали, перечитывали. Газеты быстро кончались.

Потихонечку люди стали в доме умирать. Умирали тихо — вдруг человек не появляется, а когда приходили навестить, его уже надо было зашивать в простыню или какое-нибудь одеяло легкое. А потом и одеял не стало, потому что при бомбежке у нас выбило стекла со стороны Кронверкской улицы ударной волной, и поэтому одеяла прибивали к окну, чтобы потеплее было.

Потом не стало воды. Всем приходилось ходить за водой на Кронверкский проток, через парк Ленина. Черпали кружкой, к которой была прикреплена цепочка, веревка не годилась, с ней было очень трудно зачерпнуть воды. А когда выпал снег, его в парке набирали в тряпичные мешочки, приходили домой и растапливали.

На фронт призывали мальчиков старших классов. Борис Васильев, наш сосед, и его одноклассники ушли на фронт и не вернулись. Погибли под Ораниенбаумом, там был такой пятачок, где погибло очень много молодежи.

Наши соседи — семья Васильевых, она была самая многочисленная — один за другим все умерли. Константина Назаровича я увидела мертвым во дворе, когда ходила за водой. Он работал на «Ленфильме», и когда уже не мог работать, все равно туда ходил по инерции. И вот не дошел до дома, умер по дороге. Я посмотрела и увидела, что у него были обрезаны щеки. Это произвело на меня такое страшное впечатление, что я не только за водой, вообще из дома выходить боялась. Всех умерших потом отвозили на саночках к Госнардому.

В нашу квартиру стали спускаться жить люди с верхних этажей, потому что там наверху было очень холодно и спускаться за водой было тяжело.

К нам приехала тетя из поселка Лебяжье. Она пожила недолго, выяснилось, что у нее не оказалось карточек, мы вначале думали, или их украли, или она где-то выронила. Стало еще меньше у нас продуктов, ведь надо было делиться. А потом мы эти карточки нашли, они завалились за подкладку пальто, но было уже поздно.

Отец в это время попал в госпиталь, его контузило и ранило в ногу. Он прислал нам подарок — мыло и бутылочку растительного масла. Радость была необыкновенная.

Тетя, не понимая, что делала, выпила эту бутылочку масла. Вскоре она умерла. Пролежала она у нас дома неделю. Мама, зашивая тело в простыню, заразилась трупным ядом. Ей стало плохо, она перестала ходить. Мне удалось выменять редкое в то время лекарство, я маме дала, но оно уже не помогло. Камфара рубини — оно и сейчас продается, это изумительное средство от любых микробов.

Заболел Борис. Его забрали, сказали, что в детский приемник, а через три дня нам сообщили, что он умер. А как сообщили, телефона же не было, просто пришли домой и сказали, что мальчик умер. Очевидно, свезли его к тому же Госнардому, похоронили в братской могиле.

Мама еще была жива, но я ничего не сказала ей о Борисе. Думала, что хоть она и понимает — незачем… Мама умерла. Я осталась одна. Пришла соседка, Ольга Васильевна Сирота, сказала: «Я тебя не покину и тебе помогу».

Мы карточки мамины отдали за гроб и чтобы ее помогли уложить. Ольга Васильевна взяла у дворников тачку, на ней мы повезли маму хоронить на Серафимовское кладбище. Вышли мы из дома рано утром, а дошли до кладбища, уже смеркаться стало, шли медленно, не было сил… Там у нас потребовали документы, а мы забыли их дома. Пришлось Ольге Васильевне возвращаться пешком домой, а меня она оставила в сторожке. Здесь мне предложили котлету. Я говорю: «Я мяса не ем», а какое там «не ем», ведь голодная, но очень боюсь, что это за мясо такое — вспомнила Константина Назарыча. Но сторож меня успокоил: «Ты не бойся, там конь лежит, умер, мясо это — конина». И он угостил меня котлетой и еще кусочком хлеба.

Ольга Васильевна пришла уже поздно вечером, отдала документы, нам назначили участок, где хоронить маму. Помогли опустить гроб, написали табличку — Куликова Ольга Григорьевна, 1903 года рождения. А дату смерти точно не помню, это было весной, потому что мы же везли тачку на колесах…

И в дальнейшем эта соседка мне очень помогала, я ей отдала свою карточку, она мне выдавала хлеб. Очень участливая была, до конца жизни буду ее помнить. Стала я оживать, ходить, что-то еще меняла из вещей на продукты…

А потом пришел человек — собирали опять детей-сирот. Решили все же меня отправить в детприемник. Он располагался на Кировском проспекте, 5, в здании музыкальной школы. Было это 23 апреля 1942 года. Там мы прошли санобработку, подкормили нас немножко и 2 мая перевели в детдом на Кропоткинскую, 11. Была уже открыта Дорога жизни, запомнилось, что она действовала 52 дня и была протяженностью 29 километров. Сказали нам, что отправят на Волгу. Так и случилось. Собрали нас, больше 200 человек, сначала это был детский дом № 54, потом 82. Назначили нам воспитателей, учителей. Одна из них, Анна Яковлевна Харакка, до сих пор жива, ей сейчас 93 года. Изумительной доброты, очень красивая женщина, она ехала со своим ребенком, девочкой Ритой. 22 июня 1942 года посадили нас в теплушку и довезли до Ладоги. Помню с двух сторон деревья и дорогу в одну колею, никаких встречных поездов не было. И вот этот поезд то остановится, то поедет дальше, потому что в то время случались бомбежки.