Воля и власть - Балашов Дмитрий Михайлович - Страница 38

Он уже был одет, когда в покои вплыла Софья в распашном сарафане из персидской тафты, скрывавшем беременность, в жемчужном повойнике. Глядя потемневшим, злым взором, выговорила почти ненавистно:

– Не боись! Встречу!

Взял за руку. Прикрывши на миг глаза, прижал к щеке теплую женину ладонь, почуяв едва заметное шевеление ее пальцев. Усмехнулась, отнимая руку:

– Уж Юрию наших ссор не казать! – вымолвила, выходя.

Внизу собирались бояре.

Юрий, приехавший с малом дружины, на взгляд изрядно постарел: пальцы беспокойно шевелились и морщины чела стали много заметнее. Орлиный лик прежнего красавца князя зримо померк. В очах явились растерянность и боль. Беседуя с Василием (был выше ростом), наклонялся к нему, сугорбя плечи…

Разумеется, ни на приеме в Думе, ни на пиру откровенного разговору не получилось. И только уже когда остались вдвоем. (Федор Кошка, ради такого случая вставший с постели, и Морозов – два молчаливых старика, были как бы не в счет. Со стороны же Юрия присутствовал князь Семен Михалыч Вяземский, потерявший удел за верность своему господину и не изменивший Юрию даже теперь.) Смоленский князь, начавший речь сравнительно спокойно, в какой-то миг сорвался, заговорил горячо, сдерживая готовый прорваться крик:

– Тебе, господине, возможно сие! Он же твой тесть! Ты же зять ему, и Софья… И любовь меж вами! Молю, помоги, князь! Сотвори мир меж Витовтом и мною! Ты возможешь! Не предай меня во снедь Литве! Господь… Господь воздаст тебе за то в сем и будущем веке! Хочешь на колени паду пред тобою? А не возможешь того, дак возьми все, возьми за себя Смоленск! Буду подручником тебе! Отрекаюсь и от власти своей, и от звания, еже наименован князем Великим! Пусть лучше тебе, чем поганой Литве, чем во снедь латинам нашу православную Русь!

Он действительно едва не упал на колени перед Василием, и на миг, на один страшный и великий миг помыслил Василий согласить с Юрием, поверить, взять город и княжество за себя!

Но молчали старики бояре. С Витовтом был ряд, полки были не собраны, что скажет Орда, было неясно тоже. Юрий Святославич, отдавая свой почти уже потерянный удел Василию, не рисковал ничем. Василий, ежели бы согласил с Юрием, рисковал многим. И уже не о жене, не о договоре с Витовтом думал он! А о том, что решит и куда склонит Новгород Великий в случае войны с Литвой, и что порешит Тверь, что порешат прочие князья Руси Владимирской… И, что греха таить! О Софье, о ее яростной злости в защите своего отца тоже думал он. И не находил ответа.

– Такое дело, князь. Думой надо решать, – высказал, и молчаливые старцы согласно склонили головы.

Юрий скрепился, поднял голову, пил, держа чару во вздрагивающей руке, малиновый квас, предупредительно налитый ему вяземским князем.

– Прости, Василий! – высказал просто, ставя чару на стол. – А все же о Смоленске подумай: сердцевину земли Витовту отдаешь! И не удержишь на этом! Попомни мои слова!

Встал, снова высокий, прямой, орел с подбитым крылом, гордо сожидающий гибели.

Не думал, все-таки не думал Василий, что все так и окончит враз!

И Дума была собрана, и уже порешили послать в Смоленск посольство боярское, выяснить, чего хотят и хотят ли пристать к Москве сами смоляне? Не успели. Витовтовы доброхоты оказались проворнее медленных московитов. Тотчас по отъезде Юрия, к Витовту были посланы тайные гонцы с таким наказом:

– Поспеши, Витовт Кейстутьич! Ворота отворим и город сдадим, но поспеши, не то Юрий воротится с многою силою московскою, да и от иных земель приведет на тя ратную силу! Тогда уж и мы не заможем ничто же вершить!

Витовт шел к Смоленску изгоном, ночными переходами, и успел.

Предатели открыли ему ворота верхнего города, и в Смоленск, еще не оправившийся от недавней осады, потоком начала вливаться литовская сила. Был поздний вечер, начало ночи. Смоленские бояре, сторонники Юрия, заперлись было на княжом дворе. Но когда к утру был занят весь остальной город, а к вечеру и артиллерия подошла, с пушечным боем, тюфяками и пищалями, последние доброхоты Юрия сдались. Это совершилось 26 июля. И начались расправы. Княгиня Юрьева, дочь Олега Иваныча Рязанского, с детьми была увезена в Литву. Бояре, сторонники Юрия, казнены. А отчаявшихся уже смоленских жителей Витовт осчастливил, даровав городу «леготу» (освобождение от многих податей). После чего уже было нетрудно ему поставить наместничать в Смоленске своих ляхов, которые тотчас приволокли своего ксендза, а тот вновь начал возводить порушенный смолянами костел… Так вот всегда и продается первородство за чечевичную похлебку!

Когда весть о том дошла в Москву, Василий сам вызвал к себе Юрия. Хмуро повестил о захвате Смоленска.

– Тебе же, княже, путь чист! Езжай, узнай покуда, где примут, а я тебя Витовту выдавать не стану, так и знай! – И не было больше слов, так и расстались, не враги, да и не друзья.

Юрия Святославича с сыном Федором и вяземским князем Семеном скоро позвал к себе Господин Великий Новгород, и Юрий уехал туда, заключивши ряд с городом: «Боронить Новгород в живот и в смерть. А которые вороги пойдут на Новый Город, битися честно и безизменно». Князю Юрию на прокорм его самого и дружины вручили тринадцать городов: Русу, Ладогу, Орешек, Тиверский городок, Корельский, Копорью, Торжок, Волок Ламской, Порхов, Вышегород, Яму, Высокое, Кокшин Городец – почитай, все окраинные новогородские твердыни. Впервые Новый Город принимал к себе кормленым князем великого князя Смоленского! На Юрия бегали смотреть, толковали о красоте смоленского володетеля, о том, что теперь им и Витовт не страшен. Как ни мала была дружина, приведенная Юрием, – имя громко! Тотчас, едва проведав о том, к нему потянулись беглые смоляне, увеличивая раз за разом его войско. Одно было плохо: воли, той, к которой привык беглый князь, тут ему не было. Господин Великий Новгород от прав своих господарских отступать не желал. И семью выручить из Литвы никак не удавалось смоленскому князю.

Глава 21

Мастер-сербин, чернец, Лазарь именем, прибыл на Москву еще в конце 1403 года. Нашел его и помог добраться до Москвы Киприан. Да впрочем, после памятного Косовского разгрома много-таки сербиян – монахи, изографы, книжные хитрецы – устремили на Москву, к своим православным братьям.

Василий Дмитрич в мельтешении дел государственных не имел времени плотно вникать в художества, творимые многоразличными мастерами, хотя и посещал мастерские изографов, подолгу рассматривал готовые образа, не забывая заглядывать в новые храмы, особенно те, где трудились Феофан Грек, Данила Черный или молодой изограф Андрей Рублев[82]. Он одинаково хорошо мог расписывать и храмы, и образа, и в последнем художестве уже начинал обгонять самого Феофана Грека. И все же долили дела государственные, а потому на все это выкраивалось время только урывками. И сербина принял он бегло, хотя башенные часы, твердо обещанные Соне, была его идея, его замысел.

Сербин при первой встрече показался чем-то похож на Феофана: сух, высок, в долгой, густой бороде, полностью скрывавшей нижнюю часть лица, с волосами, заплетенными в косицу, как у священников. Впрочем, он и был чернецом! В дальнейшем Василию только передавали просьбы мастерам Лазаря, которые он наказывал исполнять. И только уже теперь, проводив бесталанного смоленского князя в Новгород и уверясь, что войны с Литвою пока не будет, собрался посетить Лазаря, что работал прямо в часовой башне, и нынче, слышно, уже готовился запустить сложный часовой механизм.

Огромные, кованые, зубчатые шестерни, какие-то колеса, гири – устрашающий механизм, почти готовый к действованию, порядком-таки изумили князя.

Часовой механизм помещался в башне, за Богоявлением, и Василий прошел туда с немногою охраной по переходам теремов, устроенным еще при покойном Алексии. И горели, и отстраивались вновь! Даже на уровень верхнего жила на столбах были вознесены крытые переходы с малыми, едва не в ладонь, оконцами, забранными цветною слюдой. Зимой тут стоял застойный холод, и стены кое-где покрывал иней. Зато летом отселе мочно любоваться видом из окошек, выставленных ради тепла. По-за стеною открывался вид на все Занеглименье, видать было и Воробьевы горы, и далекие красные боры по урыву речного берега. Весело гляделось отсель!