Кот - Сименон Жорж - Страница 4

В дверях показалась Маргарита, делая вид, что не замечает его, не подозревает о его присутствии и даже не чувствует запаха лука, которого терпеть не может. Она достала из кармашка на поясе ключ и тоже отперла свой буфет.

Кухня была невелика. Большую часть ее занимал стол. Чтобы не столкнуться, супругам приходилось двигаться с осторожностью. У них это настолько вошло в привычку, что они почти никогда не задевали друг друга. От скатертей они давно уже отказались и обходились клетчатой клеенкой, лежавшей на кухонном столе.

У Маргариты тоже была своя бутылка, но не с вином, а с укрепляющим лекарством, которое было в большой моде в начале века; отец поил ее этим снадобьем в полдень и вечером, еще когда она была молоденькой анемичной девушкой. На старомодной этикетке были изображены листья непонятно какого растения; надпись вычурными буквами гласила: “Альпийское укрепляющее”. Маргарита налила себе ликерную рюмочку этого напитка и с наслаждением пригубила.

Когда отбивная поджарилась, а овощи разогрелись, Эмиль выложил все на тарелку и уселся с краю стола, поставив перед собой бутылку, хлеб, салат, сыр и масло.

Притворяясь, что ей нет до него никакого дела, Маргарита разложила на другом конце стола свой обед: ломтик ветчины, две холодные картофелины, которые она, перед тем как положить в холодильник, завернула в фольгу и два тоненьких кусочка хлеба.

Она отставала от мужа. Бывало, один из них садился за стол, когда второй уже закончил трапезу. Но это не имело значения: все равно они друг друга не замечали. Ели они молча, так же, как делали все остальное.

Буэн был уверен, что жена думает: “Два раза в день трескает мясо! И еще нарочно лук жарит…”

Отчасти так оно и есть. Он любит лук, но не настолько, чтобы дня без него не обойтись. Иногда, чтобы ее позлить, он готовил себе изысканные блюда, над которыми приходилось колдовать час, а то и два. Для него это имело большой смысл. Это доказывало, что он не теряет аппетита, что он такой же гурман, как раньше, и ему не в тягость стряпать для самого себя.

Иногда по утрам он приносил требуху — от одного ее вида жену мутило. А вечером, словно выставляя напоказ свою умеренность, она ограничивалась ломтиком ветчины или холодной телятины, кусочком сыра, а подчас одной-двумя картофелинами, оставшимися с обеда.

В этом тоже таился смысл. Даже не один. Во-первых, доказывалось, что он тратит на еду больше, чем она. Затем — что она брезгует готовить на плите после него. Когда плита была ей необходима, Маргарита выжидала, пока он ее почистит, — готова была ради этого надолго задержаться с обедом.

Они неторопливо жевали: она — еле заметно двигая челюстями, словно мышка; он, напротив, — всячески показывая, какой у него отменный аппетит и как ему вкусно.

“Видишь! Ты не в силах мне помешать. Вбила себе в голову, что наказала, одолела меня… А я вот вполне доволен жизнью и не теряю аппетита”.

Разумеется, подобные диалоги протекали безмолвно, но супруги слишком хорошо знали друг друга, чтобы не угадать каждое слово, каждое намерение.

“Ты вульгарен. Ешь неопрятно, обжираешься луком, как простонародье. А я всю жизнь ем, как птичка. Так меня еще отец называл: “моя птичка”. А первый муж — он у меня был не только музыкант, но и поэт — называл меня своей хрупкой голубкой”.

Она смеялась. Не вслух. Про себя. Но как бы то ни было, смеялась.

“Он сам умер, бедняга, сам оказался хрупким”.

Но стоило ей посмотреть в сторону второго мужа, взгляд ее становился жестким.

“Ты тоже уйдешь раньше меня, хоть и считаешь себя очень крепким”.

“Я уж давно бы ушел, если бы дал обвести себя вокруг пальца. Помнишь бутылочку в подвале?..”

Теперь и он смеялся про себя. Пусть они одни в этом тихом доме, пусть они оба обречены на немоту — все это не мешает им обмениваться самыми язвительными колкостями.

“Ну, погоди! Сейчас я тебе аппетит испорчу”.

Эмиль достал из кармана блокнот, написал два слова, оторвал полоску бумаги и ловко закинул ее в тарелку жены.

Не удивляясь, Маргарита развернула записку: “Остерегайся масла”.

Она словно окаменела: это было сильней ее. Она так и не смогла привыкнуть к этой шутке. Она знала: масло не отравлено, ведь она держит его в буфете, под замком, хоть там оно тает и даже растекается.

Тем не менее она продолжала есть, хотя это было нелегко. Отомстит она после. Как — пока еще не знает. Время поразмыслить у нее будет: им обоим решительно нечем больше заниматься.

“Ты забываешь, что я женщина, а за женщиной всегда последнее слово, и, кроме того, они живут лет на пять дольше, чем мужчины. Пересчитай-ка вдов: во сколько раз их больше, чем вдовцов?”

Сам-то Эмиль остался вдовцом, но виной тому несчастный случай, а случай не в счет. Его жена попала под автобус на бульваре Сен-Мишель. Она умерла не сразу: два года промучилась, вся искалеченная. Он тогда работал. Пенсии еще не было. Вечером он приходил домой и ухаживал за ней, хозяйничал.

“Она недурно с тобой сквиталась, верно?”

Пустота. Молчание. Дождь во дворе.

“Мне часто приходит в голову: а что, если ты в конце концов устал и отделался от нее? Она принимала столько лекарств, что это было нетрудно. Она была не такая осторожная, как я, не такая хитрая. Простушка с большими красными руками — смолоду коров доила”.

Маргарита не была с ней знакома. Буэны жили в Шарантоне. Эмиль сам рассказал ей о красных руках — правда, с оттенком нежности: в те времена они еще разговаривали.

— Как странно, что руки у тебя такие белые, запястья такие тонкие, кожа чуть ли не просвечивает. Моя первая жена была из деревни, дюжая, ладная, с большими красными руками.

Эмиль достал из кармана пачку итальянских сигар; эти растрепанные чернейшие, крепчайшие сигары называют гробовыми гвоздями. Он прикурил, выпустил в воздух клуб едкого дыма, поковырял спичкой в зубах.

“Это тебе урок, старушка, а то ты у нас такая изысканная…”

“Погоди! Еще дождешься”.

Он допил стакан, прикончил бутылку, с минуту сидел неподвижно, затем с усилием встал, подошел к раковине и включил горячую воду. Покуда Маргарита, отрезая маленькие кусочки, доедала обед, он вымыл посуду, вычистил плиту — сперва бумагой, потом губкой, аккуратно завернул в старую газету кость и жир от отбивной и вынес в бачок под лестницей, но прежде тщательно запер на ключ свой буфет.