Колокола Бесетра - Сименон Жорж - Страница 16

— Входи.

Это был Жюблен, который выехал из кабинета на инвалидной коляске. Его ноги были укрыты клетчатым пледом. Могра показалось, что калека смотрит на него только одним глазом, и ему стало немного не по себе. Г-жа Жюблен встала рядом с мужем, словно желая его защитить.

— Ну как ты, старина?

В глазу инвалида промелькнула искорка. Выражение его лица было не скорбное, а ироничное и хитроватое.

— Тебя так потряс мой скелет?

Могра понял не сразу: кое-какие согласные Жюблен проглатывал, отчего его речь была невнятной.

— Я пришел, чтобы…

Через открытую дверь был виден кабинет, где в камине горели поленья. В комнате царил полумрак, по углам прятались черные тени. Несколько мгновений Могра видел лишь перекошенное лицо Жюблена.

— Я пришел, чтобы сказать тебе, что Париж…

Поэт тут же насмешливо подхватил:

— Неужели Париж наградил меня медалью?

— Вот именно.

— Значит, я уже дошел до ручки… Да ты не дергайся, я этого ждал. Очень мило со стороны этих господ, ведь я ничего для них не сделал. Жалко, что они всегда спохватываются в последний момент. Вспомни-ка список лауреатов…

— Не утомляй себя, Шарль, — проговорила жена.

Никто из его друзей никогда не звал его Шарлем. Честно говоря, его имени никто и не знал, поскольку на обложках книг его не было.

— Их медаль-это нечто вроде мирского последнего причастья. Но я отказываться не стану. Жене деньги пригодятся…

Жюблен скончался весной, и только тогда все узнали, что он написал левой рукой, сидя в этой заурядной, чуть ли не смешной квартирке — свои лучшие стихи. Лучшие не только для него: многие, и таких с каждым годом становится все больше, утверждают, что это лучшие стихи последнего пятидесятилетия.

Он провел пять лет в обществе ничем не выдающейся жены и все это время размышлял, перелистывал свой альбом с картинками, поглядывая на серые дома напротив и прислушиваясь днем к шуму автобусов и такси на улице Рен, а ночью — к свисткам паровозов на Монпарнасском вокзале.

Его жена до сих пор живет в той же квартире, где ничего не изменилось, где каждая книга, каждая вещь остались на том же месте, не исключая и трубки, которую она для него набивала и раскуривала. Инвалидная коляска продолжает стоять в излюбленном уголке ее бывшего хозяина.

Она сама зарабатывает себе на жизнь. Могра хотел было пригласить ее к себе в редакцию, он нашел бы ей подходящее место. Другие тоже пытались как-то ей помочь. Она вежливо, со смущенным видом благодарила и отказывалась.

Она предпочла устроиться кассиршей в магазин на той же улицы, в сотне метров от дома, от этих нескольких десятков кубометров неподвижного воздуха, куда приходил Жюблен, устав от скитаний по кафе, и где он всегда находил ее.

Разве мог Могра признаться Бессону, что он завидует судьбе их друга?

Где-то сейчас Лина? Впрочем, это не важно. Если она пьет, это тоже не имеет значения.

В его жизни нет улицы Рен. Нет пухленькой и очень заурядной жены, которая ходит по утрам за покупками в соседние лавки. Нет у него и книг, нет стихов, которые люди будут читать и после его смерти.

Зря Бессон заговорил с ним о Жюблене.

Могра, сам того не замечая, закрыл глаза. Не заметил он И того, что м-ль Бланш, обеспокоенная его долгой неподвижностью, склонилась над ним. Он лишь вздрогнул, когда она тихим, пресекающимся голосом спросила:

— Вы плачете?

Глава 5

Когда накануне вечером Жозефа, полагая, что он уже спит, стала расстегивать под халатом лифчик, последней его мыслью было: «Только бы вовремя проснуться!»

Веки у него уже слипались. Ну разве не удивительно: едва он с облегчением избавился от одной рутины, как тут же почувствовал желание установить новую?

Дневные часы теснят друг друга, и каждый отмечен либо утренним туалетом, либо процедурами, либо визитами врачей, либо хождением больных по коридору.

Некоторые из них более приятны, другие менее.

С тех пор как Могра здесь лежит, лучшим для него моментом было пробуждение в пятницу утром, те полчаса, что он провел, прислушиваясь к звону колоколов и звукам больницы.

Ему хочется, чтобы эти ничем не замутненные полчаса повторялись каждое утро и принадлежали только ему.

Спал он беспокойно. Сиделка дважды вставала и накрывала его, но он помнит это очень туманно. Сейчас, хотя Рене лежит с открытыми глазами, что-то вроде тумана еще окутывает его тело и мозг.

Он не ощущает в голове той ясности, что прошлым утром. Впрочем, это очень приятное оцепенение. Он не знает, который час. Он ждет и только опасается, не проснулся ли он среди ночи.

Минуту, а может, и дольше, он прислушивается, заинтригованный каким-то монотонным шумом, знакомым и вместе с тем непонятным, и наконец догадывается, что это дождь: капли стучат по стеклам и стекают по оцинкованному желобу возле окна.

В Фекане, когда он был еще маленький и жил в небольшом домишке на улице Этрета, у них было принято собирать дождевую воду для стирки — мать говорила, что она очень мягкая, — в бочку, стоявшую на углу, и звук текущей воды всегда был для него особой музыкой.

Свою мать Рене помнит плохо. Помнит лишь, как она, больная, сидит в плетеном кресле у кухонной плиты, да еще ее кашель, который до сих пор звучит в ушах Ему было семь лет, когда она умерла от туберкулеза. Тогда многие умирали от этой болезни, как тогда говорили, что они страдают грудью.

Позже он был очень удивлен, когда отец говорил, что мать проболела только два года, а до этого гуляла с ним, как все другие матери, — сперва возила в коляске, потом водила за ручку по улицам и на пристань, если было не очень ветрено, а потом каждое утро отправлялась с ним в детский сад и к вечеру забирала его оттуда.

Могра жарко. Он весь покрылся испариной. Быть может, ему ввели какое-то новое лекарство, из-за которого он никак не может прийти в себя? Он изо всех сил пытается не заснуть снова, чтобы услышать церковные колокола, и надеется, что они, как вчера, пробьют шесть раз и полчаса будет в его полном распоряжении.

Шея затекла, и он с трудом поворачивает голову, чтобы убедиться, что Жозефа спит на раскладушке. В мутном желтоватом свете, проникающем сквозь застекленную дверь, он видит, что она мирно спит. Волосы закрывают ей часть лица, рот приоткрывается при каждом выдохе, создавая впечатление, что Жозефа то и дело надувает губы.

Всегда немного неловко смотреть на спящего человека, особенно если это женщина, которую ты едва знаешь. Когда Могра наблюдал за спящей Линой, его всегда охватывала нежность. Что-то, что ему не нравилось в ее лице, исчезало, возраст тоже, словно она вновь становилась маленькой девочкой, неопытной и беззащитной.

Жозефа расстегнула несколько верхних пуговиц халата, то ли умышленно, то ли во сне, и Могра различает голубоватое кружево комбинации, которая едва прикрывает грудь женщины. Она твердая, мясистая и вздымается в том же ритме, что и губы.

Жозефа лежит на боку, лицом к нему, засунув руку во влажное тепло между бедрами.

У Могра внезапно появляются эротические мысли. Лина тоже иногда так спит, чаще всего ближе к утру, и когда Могра ложился вместе с ней, его нередко будило частое дыхание жены, которое все ускорялось и, достигнув какой-то высшей точки, вновь затихало.

Может, и с Жозефой то же самое? Она более чувственна, чем м-ль Бланш, и явно нуждается в мужчинах. Должно быть, она встречается с ними днем и просто совокупляется, бурно и весело, не отягчая себя всякой сентиментальщиной Он радуется, услышав церковные колокола, которые сегодня начинают звонить раньше часов. Интересно, он случайно проснулся в то же время, что и вчера, или для этого потребовался какой-то механический раздражитель?

Дышится ему немного с трудом. Но это не тревожит, даже напротив Если его болезнь прогрессирует, если появились осложнения, значит, прав он, а не они А насчет Бессона вчера он, наверное, ошибся и теперь испытывает угрызения совести. Он предположил, что его жизнь строится на расчете, сделал из своего друга циничного честолюбца А может, окружающие придерживаются того же мнения о нем самом? Он тоже сделал блестящую карьеру, даже еще более головокружительную, если принять во внимание, с чего начинал он, а с чего Бессон Разве кое-кто не уверен в том, что, покидая Фекан, он уже был полон решимости, что называется, покорить Париж?