Исповедальня - Сименон Жорж - Страница 11

— Что это значит? — Ему запретили выступать в суде и заниматься адвокатурой вообще.

— А как же он зарабатывал на жизнь?

— Готовил разные справки для коллег, которые жалели его.

— Отец тогда еще жил с родителями?

— Если не ошибаюсь, ему было лет пятнадцать и он учился в лицее.

Андре снова и снова расспрашивал мать, поскольку невозмутимость отца, которую он принимал за холодность или безразличие, обескураживала его.

— А что потом?

— Ничего. Он стал засиживаться в кафе. А когда снова получил разрешение выступать в суде, сумел найти лишь случайных клиентов да незначительные дела, те, что никто не берег. Следить за собой и вовсе перестал.

— А жена?

— И полсловом не упрекнула его. Возможно, здесь-то и заключалась ошибка. Она из той эпохи, когда мужчина был в семье богом. Твой отец утверждает, что когда по утрам она будила мужа, ей приходилось долго трясти его, но она все равно улыбалась.

— Эй, Эмиль, вставай! Пора на работу!

Зная, что он не придет в нормальное состояние, пока не выпьет, она сама подносила ему стаканчик белого вина.

Так он и завтракал каждое утро. Пил только белое, но за день опустошал три бутылки.

В полдень он уже еле ворочал языком, глаза у него слезились. Тем не менее он, кажется, ни разу не запутался в делах, которые вел в административных инстанциях или — гораздо реже — в уголовном суде.

Когда бабушка жила у них в ту беспокойную неделю, мать еще не пила.

Бабушка раздобрела, но дородность не лишила ее ни подвижности, ни насмешливой агрессивности. И частенько в глубине души Андре соглашался с ней.

— Неужели стоило ради скороспелой женитьбы, не осмотревшись толком, отказываться от карьеры врача и пожизненно обрекать себя на копание в больных зубах?

Вы что, не могли спать вместе, раз уж вам так хотелось, и подождать, пока не начнете зарабатывать на жизнь? Думаешь, мы с отцом церемонились?

Я знала его только три дня, когда мы с ним легли в постель. Меня чуть было не уволили: ведь это случилось в гостинице, где я работала, а официанткам и горничным категорически запрещалось спать с постояльцами.

Утром, долго плавая среди волн, — поднялся восточный ветер, и вдоль пляжа катились высокие, больше метра, валы-Андре смыл с себя все заботы.

В классе он сидел с безразличным видом и, казалось, не слушал.

— О чем я говорю, господин Бар?

К удивлению преподавателя, он повторял последнюю фразу слово в слово.

Он не пытался стать лучшим учеником, первым или вторым в классе, хотя и мог бы им сделаться при минимальных усилиях.

И не из-за лени. Просто ему претило забивать себе голову тем, что его не интересует и, как он считал, никогда в жизни ему не пригодится.

На историю, к примеру, он тратил ровно столько усилий, сколько требовалось, чтобы получить средний балл, и почти точно мог предсказать свои отметки.

Возможно, когда-нибудь он и займется историей, но сам, по-своему, и не так смехотворно, как учат в лицее. Главное, оставаться независимым, свободным, идти на компромисс лишь по необходимости, как он делал дома: в семье — минимальные уступки.

Оба молчали, думая о чем-то своем. Быть может, отец вспоминал сейчас какой-нибудь эпизод из жизни на улице Фоссе-Сен-Бернар?

Одинаковые слова воскрешали в каждом разные образы. Для Андре это была бабушка, для отца — мать. И, разумеется, он видел ее по-другому, не такой, как сегодня, а какой знал в детстве.

— Моему отцу повезло.

Он, казалось, бессознательно убеждал сам себя, поскольку внутренне смущался и считал необходимым объяснять себе свою мысль.

— Любая другая женщина наверняка сердилась бы на него, была бы с ним груба или язвительна. Однако я ни разу не слышал, чтобы моя мать хоть в чем-то упрекнула его.

А жизнь далеко не баловала ее. Я помню тяжелую швейную машинку, которую она взяла на месяц и шила брюки, помогая портному, живущему в том же квартале.

У нее никогда не было ни служанки, ни горничной.

Я много лет упрашиваю ее нанять кого-нибудь за мой счет, но она только посмеивается, уверяя, что не сможет целый день терпеть за спиной шпионку. В последний раз она не осталась с нами лишь потому, что вилла показалась ей слишком большой, слишком роскошной для нее. А присутствие Ноэми, которую она посчитала заносчивой, стало последней каплей.

— И ради этого ты изводишь себя работой! Да еще для того, чтобы твоя жена до десяти валялась в постели!

Труднее всего убедить ее лечь не в больницу, а в частную клинику. Пелегрен намекнул на это, но она отрезала:

— Сыну деньги нужнее, чем мне.

Люсьен Бар снова вздохнул.

— Странная она женщина…

Возможно, Андре тоже когда-нибудь скажет о своей матери:

— Странная она женщина…

Все удивительно переплеталось, и у Андре складывалось впечатление, что он несвободен и, хочет того или нет, некие нити связывают его не только с родителями, но и с бабушкой, с дедом, с другими менее важными персонажами, чья роль в его жизни была тем не менее значительной.

Семейство Буадье, например, о которых он думал чаще, чем хотел.

Оба одновременно встали из-за стола. Через несколько минут отец размеренным шагом направится на Круазетт, где ровно в два часа в белом халате будет стоять посреди своего кабинета.

— Приглашайте первого, Алиса.

Алиса, ассистент-секретарь, симпатичная брюнетка, заменила после их переезда в новый дом пожилую м-ль Беген, которая покрикивала на клиентов.

Довольно часто имя Алисы произносила в доме и мать, но почти всегда со скрытым намеком.

Неужели отец спит со своей ассистенткой, а мать ревнует? Андре жил с ними с самого рождения, но почти ничего не знал о них. Да и не хотел знать, и когда они сами пытались что-то рассказать ему о себе или о своей жизни, весь ощетинивался.

— Все-таки, — глядя на него, добавил отец, пока они еще стояли на разных концах стола, — у вас с бабушкой есть что-то общее.

— Что же?

— Вспыльчивость. Тебе не доводилось видеть ее в ярости? — Но я никогда не сержусь.

— В детстве ты не сдерживался, тебя буквально прорывало. Как только ты не обзывал нас с мамой!

— Со мной такого уже три года не случалось.

— Верно. Но ты взрываешься внутренне. Иногда ты вдруг бледнеешь, лицо у тебя застывает, и ты пришел бы в ужас, если бы мог видеть в такой момент свои глаза, сверкающие как молния.

— Я держу себя в руках.

— Верно. Но хорошо видно, чего тебе это стоит, и порой я даже предпочел бы, чтобы ты, как раньше, спускал пары.

Они подошли к двери. Такие обеды, когда они оставались вдвоем и много, гораздо больше, чем за целую неделю, разговаривали, случались нечасто.

А вот получил ли каждый удовлетворение? В их глазах читалась не радость, а, напротив, известная серьезность.

— Счастливо, сын.

Пропуская Андре вперед, отец на мгновение, словно невзначай, почти как Франсина, положил ему руку на плечо.

— Кстати, я сейчас увижу Франсину.

— Ты едешь в Ниццу?

— Она приезжает в Канн к подружке, отца которой, доктора Пуатра, ты, должно быть, знаешь.

— К Эмилии?

— Ты и ее знаешь?

— Пуатра лучший кардиолог на побережье.

— В понедельник утром Эмилии делают операцию аппендицита.

Андре не очень-то хотел вдаваться в подробности, но ему показалось, что отец в обмен на проявленное доверие имеет право на несколько фраз.

— Франсина — замечательная девушка.

Любезность за любезность. В общем, они остались довольны друг другом: такой близости между ними еще не возникало.

— К ужину вернешься?

— Наверняка. Она уезжает шестичасовым.

— Передай привет ее родителям.

Отец помедлил, не зная, пойти ли попрощаться с женой; в конце концов взял с вешалки шляпу и вышел за дверь на крыльцо и залитую солнцем аллею. — Ты часто ходишь сюда?

— Довольно часто, в основном по утрам, если есть свободное время.

На улицах города он тоже предпочитал первые утренние часы, когда наводят чистоту в магазинах и кафе, и нередко перед лицеем заходил на рынок Гамбетты.