Лошадиные истории - Коркищенко Алексей Абрамович - Страница 1

Алексей Абрамович Коркищенко

Лошадиные истории

День лошади (вместо предисловия)

Вот такое письмо я получил на днях из хутора Александровского от президента содружества почитателей лошади Зажурина.

В рыцари лошади я был посвящен в один из чудеснейших дней своей жизни. И произошло это так.

Как-то осенью, выполнив редакционное задание в одном из колхозов нашей области, я возвращался к полустанку пешком. Шел по вилючей тропинке вдоль речки.

День был ясный, свежий, шагалось легко. Подогретые полуденным солнцем, оживали кисловатые ароматы прибитых заморозком трав, и все щедрее сочилось прохладной синевой глубокое небо; краски земли под ним всё больше густели, становясь насыщенней и контрастней: вспаханные поля на склоне бугра за речкой были темно-фиолетовы, тихо облетающие сады и лесополосы — ярко-оранжевы, пестры, а ровные раскущенные озими в их обрамлении были очень зелены, просто сияюще изумрудны и прекрасны до теплой душевной дрожи.

Синицы-пастушки качались на голых бодылках, словно поздние осенние цветы, и жалобно цвинькали, грустя по лету. А где-то в желтых камышах посреди речки тоскливо, безнадежно кричал дикий гусь, отбившийся от стаи.

Я вышел к хутору, тянувшемуся вдоль речки. На пустых огородах и в полуобнаженных садах мальчишки жгли костры, и я жадно принюхивался к дымку, стекающему к речке. Привкус у дымка был дразнящий, сладковатый и терпкий, и голова легко кружилась, хмелея от него. Все эти запахи, звуки и краски позднего бабьего лета вливались в меня, как потоки долгожданного дождя в сухую, порванную трещинами землю.

На краю хутора я остановился: среди зарослей бузины и чертополоха стояла конюшня. Над ней в безветрии тихо шумели старые осокори. Спелые листья раскачивались, как золотые маятники, отсчитывая последние часы бабьего лета. Я стоял, прижимая ладони к сердцу, оно стучало невпопад — «шарахалось», в ушах шумело: меня словно бы на фантастической машине времени вернуло в детство. Была в нем и такая же конюшня, с подпорами с боков, с помутнелыми от времени окошками, с кронами старых осокорей над прелой камышовой крышей, продырявленной воробьями; и было такое же оранжевое полуденное солнце и очень синее и прохладное небо, которое казалось еще более синим и густым между белыми ветвями осокорей. И были лошади…

Скособоченная конюшня сияла ослепительно белой известкой, отбирая глаза: стены, видно, ею мазали совсем недавно — они еще не были тронуты дождями и не успели порыжеть от солнца.

В конюшне жили лошади — я еще издали услышал запахи жилого лошадиного помещения. Когда вошел туда, мои глаза, ослепленные известковой белизной, не сразу привыкли к сумраку — сквозь окошки мало света проникало внутрь. Лошади (их было около десятка) стояли у яслей, ели овес. В детстве я привык разговаривать с животными, особенно с лошадьми — я их любил смалу и работал с ними не один год, — ну, и сейчас заговорил:

— Здравствуйте, милые! Как живете-можете?

Они оглядывались, фырча и роняя овес, снова тыкались мордами в ясли. Но одна, высокая, долго с интересом смотрела на меня. Приглядевшись, я увидел в ее глазу отражение дверного проема и себя в нем — темным силуэтом.

Длительное внимание лошади к какому-либо предмету или существу всегда поражало меня, немного пугало — я задумывался над этим с детства и приписывал лошади свойства чисто человеческие. В том, что лошадь существо умное — уточняю, — разумное и понимающее наш язык, — мне приходилось убеждаться много раз. Конечно, лошади бывают разные, как и люди…

Я погладил высокую лошадь. Она тихонько заржала, отвечая на ласку, и коснулась моей руки бархатисто-мягкими губами, дохнув на нее влажным теплом.

— Ах ты умница! Здороваешься? Понимаешь человеческий язык, а? — Она кивала, а я поглаживал ее и еще что-то ласковое говорил, уж не помню теперь, что именно.

Кто-то деликатно покашлял за моей спиной. Я обернулся и только теперь разглядел в темном углу на сене трех мужчин, одетых и настроенных празднично. Они полулежали вокруг скатерти, на которой располагались куски хлеба, соль в солонке и грудочки сахара.

— Уважаете лошадей, товарищ? — приподнявшись, спросил одноногий. Отстегнутый протез валялся в стороне. Владелец его, видно, расположился здесь надолго.

— Чего спрашивать?.. Раз человек поздоровался с лошадью, значит, уважает эту животную, — укоризненно сказал старик.

Мне было неловко: при свидетелях я бы вряд ли стал разговаривать с лошадьми. Пробормотав «извините, что помешал…», хотел было уйти, но помешкал — в репликах людей не было насмешки, а было понимание, сочувствие. И я сказал:

— Эта высокая лошадь, по-моему, очень умная… Она напомнила мне одну знакомую…

Третий, лысый здоровяк, поднялся и, отряхнув костюм, сказал ласково:

— Уважаемый друг, мы не спрашиваем: кто вы и откуда вы — для нас это неважно, для нас важно, что обратились к лошадям с добрым словом и лаской. Поэтому, позвольте пригласить вас в нашу компанию, так сказать. Пожалуйста, будьте добры…

— Без церемоний, — добавил одноногий.

— Святая правда! — подтвердил старик.

Я с наслаждением растянулся на зеленом, с запахом чая сене. Ноги загудели, сладко заныли от длинной хорошей дороги. Мы познакомились. Инвалид назвался Зажуриным, старик — Андроном Парфентьевичем, третий представился по всей форме:

— Кононенко, Петр Павлович, ветеринарный врач в отставке. — Он деликатно притронулся к моему плечу и с возвышенными нотками в голосе продолжал: — Уважаемый друг, перед вами люди, почитающие лошадь. Ее судьба нам близка, определенно сказать — родственна, сходна с нашей крестьянской судьбой. В каком смысле?.. Ну хотя бы в том, что мы, крестьяне, многие века вместе с лошадью занимались хлеборобством, вместе воевали, защищая Родину от врага, и так далее… Лично моя судьба, как и судьбы моих друзей, сидящих здесь, с детства связана с лошадью. И потому мы всегда болели за ее здоровье и благополучие!

Кононенко вежливо покосился в мою сторону, дескать, как я воспринял его слова? И так же мягко и вместе с тем испытывающе смотрели на меня темные калмыковатые глаза Зажурина и выцветшие синюшки Андрона Парфентьевича. Мне не показались смешными слова ветврача в отставке о лошадях, и я ответил прочувствованно, в той же тональности:

— И я также всегда заботился о здоровье и благополучии лошади! И моя судьба с детства связана с лошадьми.

— Вы слышали? Это наш человек! — воскликнул Петр Павлович и обратился ко мне: — Пожалуйста, угостите лошадей хлебом с солью и сахаром, сделайте это в согласии с нашим ритуалом. Берите вот со скатерти и угощайте.

Почувствовав себя уютно, как в кругу старых друзей, я угощал лошадей, поднося им вначале хлеба с солью, потом сахара. Это были рабочие, большей частью пожилые лошади, с опущенными животами, прогнутыми спинами, но любовно ухоженные. Их, видно, совсем недавно купали и потом натирали волосяными щетками до блеска. Копыта были аккуратно оструганы, а новенькие подковы еще сохраняли кузнечную окалину.

В конюшню забежал жеребенок, сытенький, крепенький, но весь в репьях. Капризно заржав, жалуясь на что-то, подошел к высокой лошади. Его, наверно, гоняли по колючим зарослям глупые собаки… Кобылица оглядела его, и, честное слово, в ее фиолетовых глазах появилась этакая ласковая материнская укоризна: «Боже мой, где тебя носило? Я же говорила тебе: не отлучайся далеко». И стала осторожно выдирать зубами репья из его спутанной челки и гривы. Мы молча любовались ими.