До самой сути - Сименон Жорж - Страница 1

Жорж Сименон

«До самой сути»

1

Он держит стакан в руке, рассеянно поглядывая на донышко, где еще осталось немного почти бесцветного виски. Со стороны может показаться — да так оно и есть на самом деле, — что он оттягивает удовольствие допить последний глоток. Сделав наконец это, он еще с минуту смотрит на стакан. Он не решается опустить его на стойку и чуточку — на два-три сантиметра — отодвинуть от себя. Билл, бармен, немедленно уловит сигнал, хотя с виду и поглощен игрой в кости с ковбоями: он начеку, всегда начеку, особенно с таким клиентом, как Пи-Эм.

Здорово это организовано. Все выглядит случайным, жесты ваши как нельзя более невинны, а в конечном счете можно напиться незаметно для себя и окружающих.

В этих знаках, которые понятны посвященным в любой стране мира, есть нечто масонское.

Что делает, например, Билл, когда Пи-Эм заказывает первый стакан или, вернее, когда эти слова то ли от скуки, то ли случайно срываются у него с губ? Он вполголоса спрашивает:

— Двойное?

Тон у него, скорее, утвердительный. Само собой разумеется, джентльмен не пойдет в «Монтесума-бар» пить одинарное виски. Больше того, Билл вообще не ждет, пока с ним заговорят. Вы входите, взбираетесь на высокий табурет, и Билл или любой другой бармен с понимающей улыбкой протягивает руку за бутылкой вашего любимого бурбона, виски для знатоков.

Пи-Эм достаточно чуть-чуть подвинуть стакан, но он воздерживается, грузно соскальзывает с сиденья и направляется в туалет.

Он не из тех, кто в субботний вечер теряет контроль над собой. А в долине немало таких, у кого на неделе не одна суббота.

Чувствует он себя хорошо. В голове, правда, слегка шумит, шаг несколько неуверенный, но Пи-Эм убежден, что никто ничего не заметит. В туалет же он идет, чтобы посмотреться в зеркало и решить, можно ли себе позволить еще один, последний стаканчик.

— Хэлло, Пи-Эм!

— Хэлло, Джек…

Парень мирно восседает на стульчаке в одной из кабинок без дверей. Как и у Пи-Эм, на голове у него ковбойская шляпа. Оба в белых рубашках, без пиджаков — так, впрочем, одеты все посетители бара, весь город. Большинство ходит с открытым воротом, но Пи-Эм — в галстуке, который не снимает даже на ранчо: он всегда любил известную строгость в одежде.

— Уже льет?

— Еще нет.

— Ничего, польет, и вовсю!

Скоро полночь. Весь вечер сверкает молния, со стороны Мексики доносятся глухие раскаты грома.

Пи-Эм разглядывает себя в тусклом зеркале. Жирком оброс, но не слишком. Лицо желтоватое, но это из-за плохого освещения. В баре, где абажуры цветные, оно, напротив, кажется конфетно-розовым. Мешков под глазами нет. Ну так как? Выпить последний на дорожку?

Джек, не слезая со стульчака, продолжает:

— Сколько еще человек в игре? Я-то ставил на восьмое июня. Поторопился!

— Я — на четвертое июля. Тоже поспешил.

Затее уже год. До нее додумалась местная ногалесская газетка, листок, издающийся в городишке, североамериканская часть которого насчитывает едва семь тысяч жителей.

Когда приближается время дождей и термометр неизменно стоит на 105°[1], когда асфальт плавится и люди на улицах с трудом волочат ноги, а владельцы ранчо спрашивают себя, не пора ли, как в некоторые годы, перегонять скот в Нью-Мексико или Неваду — здесь-то пастбища выгорят, — газета устраивает своего рода конкурс.

Участники подают записки с предлагаемой датой начала дождей, и сводная таблица выставляется в витрине.

Сейчас там осталось четыре-пять фамилий, не больше: Пи-Эм сам видел это по дороге в бар.

— Первой, по-моему, идет какая-то женщина. Забыл, как зовут.

Пи-Эм причесывается: он никогда не забывает сунуть в карман гребешок. Потом возвращается в бар, и Билл сразу видит, что нужно протянуть руку за бутылкой.

Пи-Эм неизменно сидит на одном и том же месте, в конце стойки, где она делает поворот: это создает впечатление, будто он здесь председательствует. Он вообще держится несколько особняком. Те, кто наезжает сюда из долины, чаще всего сбиваются кучками, говорят в полный голос.

Пэтрик Мартин Эшбридж запросто, хотя и уважительно пожимает на ходу руки, обменивается с каждым несколькими словами, но, в сущности, всегда остается чуточку на отшибе.

Из чувства собственного достоинства? Пожалуй. Но еще и по склонности. Точно так же он любит в субботний вечер уходить одним из последних. Бар почти пуст. Пи-Эм хорошо тут, на своем табурете, со стаканом в руке, и Билл в перерыве между двумя клиентами обязательно подходит поболтать с ним.

Билл поднимает голову.

— Началось!

Кажется, что в крышу внезапно угодил заряд дроби.

Кто-то встает, приоткрывает входную дверь, и в уличной тьме виден тротуар, полосуемый длинными серыми штрихами дождя.

— Ну и взбухнет теперь река!

Надо ли Пи-Эм позволять себе последний стаканчик?

Но мысль об этой влаге небесной подогревает его. К тому же бармен добавляет:

— Похоже, мы несколько дней вас не увидим.

Так бывает. Жители долины отрезаны от шоссе речкой. Большую часть года русло ее пересыхает, но стоит ливням хлынуть с мексиканских гор, как она вздувается за одну ночь, порой за час, а то и быстрее. Моста нет.

Если вода поднялась не слишком высоко, через речку кое-как перебираются в машине или, на худой конец, верхом, когда дно слишком уж завалено камнями. Но можно и застрять дней на десять с лишним по ту сторону Санта-Крус.

Не из-за этой ли перспективы Пи-Эм так подмывает махнуть за проволоку? Он представляет себе, как выглядит сейчас, сидя между двумя бутылками: лицо раскраснелось, зрачки расширены, глаза блестят. Пи-Эм поеживается: таким он себя не любит.

— Кое-кому, — говорит бармен, — завтра будет трудновато возвращаться.

Особенно ковбоям. Выбравшись субботним вечером в город, они обычно торчат там до утра.

Пи-Эм не может задерживаться так долго. Тем хуже.

Он все-таки махнет. Пи-Эм вытаскивает из заднего кармана брюк несколько долларов — у него всегда при себе целая пачка — и направляется к выходу, ступая куда неуверенней, чем предполагал. Но он уже смирился: стоит вбить себе в голову, что ты пьян, и от этой мысли не отделаешься. Два шага по тротуару под проливным дождем — и рубашка тут же прилипает к телу. На ощупь, чуть медленней, чем полагается, он вставляет ключ зажигания. До проволочной изгороди, разделяющей город (половина — Соединенные Штаты, половина — Мексика), не больше ста метров. Пи-Эм сбрасывает газ, тормозит.

Рядом с машиной вырастает чей-то силуэт. Это чиновник иммиграционной службы. Документов не спрашивает.

Очевидно, узнал водителя.

Странное дело: даже в дождь, когда стираются все контуры, вы все равно ощущаете контраст. Миновали изгородь, проехали самую малость, и вам уже кажется, что вы попали в какой-то необычный, сомнительный, запретный мир.

Там, где только что был Пи-Эм, все внушает спокойствие и уверенность: широкая улица, привычные витрины, чистый тротуар, бары уже закрыты, кроме двух.

А здесь идет какая-то таинственная суетня. Под ливнем за полночь всюду снуют подозрительные фигуры, на порогах домов торчат люди, торговцы зазывают вас в лавки, где продают спиртное и сувениры. По разбитой мостовой уже катятся желтые ручьи; в каждом темном углу угадываются теплые человеческие тела, жесты, перешептывание.

Все-таки он поедет. Не потому, что у него легко на душе: с легкой душой он никогда этого не делает. Поедет, может быть, из-за последнего стакана виски, воскресившего перед ним некие смутные образы, может быть, что вероятней, из-за дождя: с его началом на Пи-Эм как бы подуло ветром воспоминаний.

Ехать приходится по улочкам, которые, извиваясь и петляя, взбегают на холм; чередование света и тени приобретает особый смысл, обнаженные руки делают вам знаки, женщины без опаски суются под самую машину.