В бесконечном лесу и другие истории о 6-м «В» - Иванов Сергей Анатольевич - Страница 6

— У меня есть знаешь что… хлеб и вода.

— Из речки, что ли?

— Нет, во фляге.

— В какой фляге?

— В простой полиэтиленовой фляге.

Маринка взяла из его рук плоскую белую бутылочку. Она была чуть тепловатой оттого, что лежала у него в куртке. Сквозь ночной мрак Маринка не могла разглядеть его лица: что же это за непонятный такой человек?

— А ты… А зачем у тебя всё есть? Вторые штаны, спички, вода… Вот, например, флягу ты взял зачем?

— Ну как, Марин… Видишь вот — пригодилась.

— А если б не пригодилась?

— Приехал бы домой да вылил.

— А хлеб?

— А он же всё равно с обеда пропадал.

— Почему пропадал? Его птицам хотели отдать.

— Он тебе оказался нужен!

— Ты чего, всегда такой… осторожный?

Семьянин долго молчал.

— Я ж тебя не заставляю, правда?.. Не хочешь — не ешь!

Теперь они оба молчали, сердитые друг на друга. Звёзды по-осеннему ярко светили над ними и перемигивались. До чего ж это было глупое для ссоры место — ночной лес!

И когда Семьянин снова протянул Маринке хлеб и флягу, она взяла. Правда, всё-таки подумала: «Как в карцере!» Но тут же стала есть, отхлебнула из фляги.

Вода была чистая и чуть-чуть пахла водопроводом… домом. Маринка отпила ещё, посмотрела на Семьянина. Он тоже ел хлеб. Маринка протянула ему флягу. Так они ели, передавая фляжку друг другу. И это было даже немного похоже на какую-то игру. Наконец Маринка съела свой ломоть, всё до крошки.

— Будешь ещё? — спросил Семьянин.

— А тебе?

Он отломал немного, остальное протянул Маринке. Это была горбушка. Где-то, в какой-то книге, она читала, что горбушки особенно вкусны. Она-то лично хлеб не любила, почти не ела его. Потому что хлеб — мучное, а ей поправляться ни к чему.

Сейчас она вспоминала это как бы со стороны, как бы не про себя. Хлеб был чуть присохший, но откусывался и жевался легко. И если б нашлось ещё кусочка два, Маринка бы их очень даже съела. Однако больше хлеба не было.

Она протянула Семьянину флягу — там ещё плескалось что-то на донышке.

— Не надо, Марин. Допивай.

Словно речь шла не о воде, а о чём-то более важном. Но сейчас и вода была важна для них. Маринка помедлила секунду — Семьянин решительно замотал головой.

И она допила последний, чуть-чуть пахнущий домашним глоточек. Услышала, как он пробежал вниз, в живот.

И почти сразу же после этого поняла, что замёрзла. Конечно, когда холодное ешь… Она невольно сжалась, нос уткнула в коленки.

— На, Марин… Да бери, пока тёпленькая!

Она почти не сопротивлялась, когда он осторожно положил ей на плечи свою куртку и стал застёгивать. Куртка, конечно, оказалась ей велика. Но сейчас это было даже лучше — теплее, больше места, куда спрятаться. А в темноте всё равно не видно. Она подняла воротник, закуталась в куртку, как в шубу. Она бы сейчас и от шапки не отказалась. Но шапки не было даже у запасливого Семьянина.

— Пойдём спать, Марин.

Опять ей представилась вся невероятность их положения. Мама, ванна, электрический свет, утреннее какао — это всё было в пятидесяти минутах езды на электричке. А на самолёте так вообще, наверное, две секунды лететь. Как быстро, оказывается, человек ко всему привыкает. Сейчас она будет спать в сене. Даже туристы — а она никогда не была туристкой — и то спят в палатках. А она будет в сене. Как древние, что ли?.. Или как пастухи в ночном… Нет, в ночном — это когда лошадей пасут…

Они подошли к стогу, и Маринка потрогала его. Сено было и колючее и мягкое одновременно. И шуршало под рукой.

Семьянин разбежался, подпрыгнул и быстро вскарабкался на стог. Сверху, почти невесомо, на Маринку упал клок сена. Она мотнула головой и улыбнулась сама себе: «Как лошадь в зоопарке!» Сено бесшумно свалилось к её ногам.

Она стояла под стогом и ждала, и слушала, как он там шуршит наверху. Ей было почти совсем не страшно, а только как-то странно — стоять и ждать его.

— Эй!

— Сейчас, Марин! — Сразу зашуршало сильнее. — Ты теперь знаешь чего — ты разбегись, подпрыгни и руки протягивай. А я тебя поймаю, ладно?

Ей стало страшновато. Но не так, как раньше, не по-настоящему, а так, когда и страшно и смешно.

— Не бойся, Марин!

— А если не поймаешь?

— Поймаю, Марин!

Она отошла немного, разбежалась, подпрыгнула у самого стога, забрыкалась, забуксовала ногами, сено клочьями летело вниз. И тут же Семьянин схватил её за руки. Ещё секунду они боролись с земным притяжением, но потом оно уступило, ослабло, и Маринка оказалась на вершине сенного холма. Сидеть здесь было пружинно и мягко. Они дышали, улыбаясь друг другу. Воздух был холодный, чистый. Всё их владение, вся поляна расстилалась перед ними.

— Ложись, Марин. Я тебя закопаю.

— А ты?

— А я сам потом закопаюсь… Погоди. Ты под голову себе пригреби немного. Чтоб вроде подушка получилась… Глаза закрой.

Он стал валить на неё сено — невесомое толстое одеяло. Колкие травинки и семена сыпались Маринке на лицо, на губы.

Хорошо, что он велел ей глаза закрыть.

— Эй, тихо! Ты меня так утопишь!

— Не, Марин, ни за что не утоплю! — Голос у него был счастливый. — Тепло тебе?.. Знаешь, ты какая сейчас смешная!

Наступила тишина. Маринка осторожно вытащила из-под одеяла руку, провела по лицу, открыла глаза. Он стоял перед ней на коленях и улыбался.

— Ну чего ж ты, закапывайся.

— Сейчас.

— Нет, закапывайся, — сказала она неуверенно, — а то… замёрзнешь.

Он смотрел на неё — хмурил брови и улыбался. Маринке так хорошо было и совсем не страшно. Она закрыла глаза.

Наверное, целую долгую минуту она ничего не слышала, потом он зашуршал сеном. Но не громко, а как-то аккуратно. Наверное, ему было неудобно перед Маринкой, и это ей нравилось. Потом стало тихо. Маринка открыла глаза — она была одна, и над нею висело звёздное небо.

— Ты где, Ген?

— Я здесь.

Его голос был совсем рядом. Их отделял друг от друга лишь барьерчик из рыхлого сена. Его можно было бы проткнуть рукой так же легко, как пустой воздух. Но, конечно, они лежали не шевелясь, даже не шелохнувшись. Будто их вообще здесь не было.

Снизу, из самой глубины стога, приполз к ним слабый-слабый шорох, словно кто-то очень маленький пробирался или просто шевелился там внутри.

— Это что, Ген? Это…

— Не! Не бойся, Марин. Это просто мыши, и всё.

— Мыши?!

— Ты не бойся, Марин! — Сразу его голова вынырнула из-за барьера. — Ну и что — мыши? Вот если б крысы!.. А крысы в лес не пойдут. Им тут есть нечего.

Странное это было успокоение. И никому бы, наверное, не могло прийти в голову успокаивать её таким образом. И если б кто-нибудь другой это сказал, да она бы… А Генка (впервые она про себя назвала его Генкой!)… а Генка сказал, и она не боится. «Потому что… потому что знаешь почему? Потому что он всегда — целый этот день, и вечер, и ночь — ни разу тебе не наврал. Одну только правду говорит. И как он скажет, так и получается».

Внизу осторожно шуршали мыши, как видно не боясь мальчишки и девчонки, которые лежали на верху стога.

Это же были полевые, лесные мыши. Они и человеческого голоса-то никогда не слыхали. И не знали, что от людей, того и гляди, получишь мышеловку, или отраву, или битые стёкла в норах… Им от роду, наверно, было не больше чем по полгода: весной родились, а теперь, к осени, стали взрослыми, опытными мышами.

Хотя на самом деле никакие они были не взрослые и не опытные. Просто маленькие серые мышки, которые бегают по своим мышиным улицам и шуршат.

И мальчишка с девчонкой тоже перестали бояться их. Они разговаривали в четверть голоса, не слушая никаких шорохов.

— А ты когда-нибудь так ночевал?

— Конечно. Сто раз. — Потом он подумал и сказал: — Ну не сто, а раз пять ночевал. Только не в лесу. У нас же там…

— А у тебя почему всё было?

— Не знаю… просто так. — И он замолчал, словно виноватый.

— Да нет, Ген! Наоборот, хорошо! Но как-то… удивительно. Как будто ты знал, что мы заблудимся!