Черный шар - Сименон Жорж - Страница 35

Раза два за этот день он чуть было не позвонил Hope — не столько для того, чтобы успокоиться, сколько чтобы попросить ее за ним приехать. Он так растерялся, что всерьез подумывал даже, не позвонить ли доктору Роджерсу. Он, Хиггинс, конечно, не заболел в прямом смысле слова, но разве то, что с ним творится, не хуже, чем какая-нибудь ангина или воспаление легких? Разве не летит вся жизнь под откос? Почему нет людей, к которым можно обратиться в таком вот случае?

Запах старого дома начисто стерся из памяти у Хиггинса, но едва он оказался на лестнице, как этот запах сдавил ему горло. Может быть, когда он был ребенком, тут не пахло так тошнотворно? Нет, скорей всего, он просто не обращал тогда на это внимания, потому что привык. Хиггинс уже злился на Радера, который принудил его к этому нелепому паломничеству в ту самую минуту, когда ему больше всего на свете нужны собранность и хладнокровие.

— Входи, старина. До чего же я рад тебя видеть! Ты знаком с Ивонной?

Ивонной звали женщину, которую Хиггинс видел в окне. Она была растрепана, на блузке не хватало двух пуговиц, и в прорехе виднелась дряблая, нездорового цвета грудь. Чулок на Ивонне не было, из шлепанцев торчали грязноватые лодыжки.

Похоже, она куда меньше обрадовалась гостю, чем ее муж. Не скрывая недовольства, подошла к телевизору устаревшей марки, по которому передавали баскетбольный матч, и выключила его.

— А я себе думаю: что это за тип пялится на окна, будто квартиру снять хочет, и вдруг вижу — да это же ты!

От его воодушевления Хиггинсу стало не по себе. Ему чудилось, что смех у Радера скрипучий, как у Луизы.

Хиггинсу даже пришло в голову — а вдруг, подобно Луизе, Радер нарочно так смеется: показывает, что ему на все плевать, или просто хочет позлить гостя.

Радер был небрит, вероятно, даже не мыт с утра, квартира выглядела запущенной и грязной.

— Уолтер, старина! Присаживайся — такой праздник надо спрыснуть.

Почему Хиггинс не посмел признаться, что не пьет, почему не отказался от выпивки? Круглый стол был покрыт рваной клеенкой с выцветшим рисунком. Коротышка торжественно выставил бутылку итальянского вина, оплетенную до самого горлышка соломкой, и толстые мутные стаканы.

— А я частенько думал: что с тобой сталось? Не каждый день встречаешь старых дружков: все прямо-таки рассеялись по Штатам. Не говорю уж о тех, кто помер.

Твое здоровье!

Его жена тоже взялась за стакан. Вино было темное, почти черное, Хиггинса едва не стошнило от первого же глотка, обжегшего ему горло.

— Роскошь! Это вот, да еще спагетти — лучшее, что нам привезли итальянцы. Кстати об итальянцах. Помнишь Альфонси? Хочешь — верь, хочешь — нет, но он теперь священник и не так давно вернулся в Олдбридж: получил здесь приход. Смех, да и только! Помнишь, как он пристраивался с девчонками за мусорными баками?

Откуда в нем эта потребность ни на минуту не закрывать рот? Комната, где они сидят и откуда Хиггинсу виден противоположный тротуар, служит одновременно кухней, столовой и гостиной. На газовой плите греется рагу; такую мебель, как здесь, увидишь разве что в лавке старьевщика, да и то непонятно, кто на нее польстится.

Но, между прочим, эта комната — почти точное подобие той, где Хиггинс жил ребенком. Только там еще была раскладушка в углу, которую днем убирали.

Сквозь неприкрытую дверь спальни Хиггинс уже заметил водопроводный кран. В его времена такого здесь не было — за водой ходили в коридор. В спальне стояли две кровати, явно не перестеленные со вчерашнего, а может быть и несколько дней. Одна кровать, двуспальная, очень широкая, была из какого-то темного дерева, другая представляла собой просто пружинный матрас на четырех деревянных чурках, застеленный простынями сомнительной свежести и линялым зеленым одеялом.

— Не сказал бы, что ты выглядишь блестяще, но вид у тебя преуспевающий.

Радер как будто оценивал взглядом качество его костюма и ботинок.

— Ну, да и мне жаловаться грех. Правда, Ивонна?

Ивонна тем временем, высунувшись из окна, глазела на улицу. Она хмуро, с раздражением обернулась.

— Чего тебе?

— Я говорю, нам с тобой грех жаловаться.

— На что?

— На житье-бытье. На работе не надрываемся, жрем от пуза.

Она передернула плечами и опять свесилась на улицу.

— Ты еще жил в Олдбридже, когда умерла моя мамаша?

Хиггинс не помнил. Он никогда особенно не дружил с Радером, разве только когда оба были малышами.

После очередного бегства Луизы они перебрались отсюда, и Хиггинс совсем потерял Радера из виду. А тот считает, что они жили, как родные братья!

— Твое здоровье! О чем, бишь, я? Когда мамаша померла, мой старик решил, что сыт городом по горло, и перебрался с шурином вместе в деревню, куда-то в Южную Каролину. Квартирку я за собой сохранил и, ей-Богу, сдается, мы с Ивонной последними выберемся из этой развалюхи. Три года назад власти постановили ее снести, но работы до сих пор не начались, и так оно может тянуться еще долго. Половина жильцов съехала.

Кстати, твоя бывшая квартира тоже пустует, а двери пошли на дрова.

Хиггинс поднял второй стакан. Вино уже не казалось таким омерзительным — от него по всему телу разлилось непривычное тепло. Голова, что ли, закружилась? Во всяком случае, все предметы расплылись, глаза слезились.

«Это от насморка», — подумал он.

— Дети у тебя есть?

Хиггинс кивнул — рассказывать о них здесь ему было неприятно.

— У нас тоже сын на флоте служит. Напомни, я тебе фотографию покажу. Здоровый черт, отца на голову перерос. После его отъезда у нас пустовала одна кровать, вот я и предложил приятелю у нас пожить: он вдовый, один-одинешенек на свете. Ты его не увидишь: по воскресеньям он всегда торчит в баре на углу чуть не до утра, пока не наберется как следует.

Хиггинс никак не мог понять, нарочно Радер все это говорит или вправду не отдает себе отчета в своих словах.

— Ну а я сперва ишачил на газовом заводе, а потом нашел работку как раз по себе. Вожу грузовик, который собирает мусорные баки. Оно, может, на первый взгляд и противно, но скоро привыкаешь. Надрываться не приходится. Каждый день объезжаешь одни и те же места, платят хорошо. Одна беда — рано вставать…