Бургомистр города Верне - Сименон Жорж - Страница 6

В числе прочих, он два часа в день вел счетные книги г-жи Берты де Троте, сорокапятилетней вдовы. Ей принадлежал лучший табачный магазин в городе. Терлинк посоветовал ей создать небольшую фабричку.

Он действительно с трудом припоминал, какой была Тереса в ту пору.

Она ждала ребенка. Беременность протекала трудно. Мать ее уже умерла, поэтому помогала ей по хозяйству старая соседка, которую Терлинк не выносил.

Раньше, пожелай он в самом деле оживить свои воспоминания, ему достаточно было бы обратиться к фотографиям в альбоме. Правда, фотографировался он не часто: это стоило недешево.

Теперь размышления о прошлом представлялись ему делом, с одной стороны, очень долгим, с другой — очень коротким. У Тересы случился выкидыш, и она несколько лет хворала.

Примерно год спустя, дождавшись, когда беспричинно ненавидимая Терлинком соседка ушла, Тереса спросила:

— Она сказала правду?

— Что она сказала?

— Что у тебя… у вас с госпожой де Гроте…

Договорить она не решилась.

Ямочки у нее исчезли. Она больше не была пухленькой, лицо ее вытянулось, под глазами легли круги. Бледная-пребледная, она плакала, плакала так, что казалось, слезы ее никогда не иссякнут.

— Во-первых, ты знаешь, что врач запретил нам сношения на определенное время. С госпожой де Гроте, уверен, я не подхвачу никакой болезни.

Наконец, ты сама еще убедишься: это может пригодиться…

Сколько тогда ему было? Двадцать пять? Двадцать шесть? Он уже был спокоен, мыслил без обиняков, говорил так же, руководствовался жестким здравым смыслом.

Он знал, что прав: ублажать г-жу де Гроте с ее несколько смешными аппетитами и ухватками молоденькой девушки — в интересах и его самого, и его жены.

Он сам написал для нее завещание, по которому она ничего не оставила племяннику и племяннице, жившим в Брюсселе и дважды в год наезжавшим со всеми детьми в Верне обхаживать тетку.

Самое любопытное состояло в том, что г-жа де Гроте, которой всегда было жарко, умерла от воспаления легких как раз тогда, когда Тереса забеременела снова.

Завещание вскрыли. Племянник с племянницей угрожали судом, но их адвокат отсоветовал им.

Тереса, вместо того чтобы радоваться, вздыхала:

— Вот увидите, это принесет нам несчастье.

К тому времени они с мужем перешли на «вы».

С тех пор было уже невозможно выбить у нее из головы, что ненормальный ребенок, произведенный ею на свет, — это кара небесная!

Стоило ли Терлинку всю жизнь втолковывать жене, что тут нет никакой связи? Тереса не хотела слушать никаких резонов.

Пришлось приучиться видеть ее плачущей по пустякам и бродящей по дому с неизбывным ужасом в глазах.

Говорила она мало, а когда говорила, это выглядело как итог долгого внутреннего диалога. Осторожно подвинув к Терлинку салатницу с голубыми цветочками, она сказала только:

— Малыш родится без отца…

Муж не посмотрел на нее. Он накладывал себе салат рапуецель, по привычке наполнив им тарелку доверху. И так как он знал все, что она передумала, прежде чем произнести эту обрывочную фразу, возразил:

— Во время войны такие тоже рождались.

Почувствовав, что за спиной у него стоит служанка, он повернулся:

— Чего вы ждете, Мария?

— Ничего, баас.

Бывали моменты, когда его раздражало все, особенно эти две женщины одна, что вечно плакала или горестно вперялась в скатерть, и другая, что стояла позади него, всячески готовая, разумеется, ему услужить, но также постоянно пытавшаяся угадать, о чем он думает.

Он это знал! Его не проведешь! За ним с утра до вечера шпионили, и он догадывался, какими взглядами они обмениваются за его спиной, какие вопросы задают тебе о нем, как только он уходит наконец из дому.

Они ведь дышат полной грудью, лишь когда его нет. Даже сидя у себя в кабинете за запертой дверью, он стеснял их до такой степени, что они считали себя обязанными говорить шепотом, как в церкви.

Что в нем было особенного? Сын торговки «креветками из Коксейде, женщины, еще более бедной, чем мать Жефа Клааса, он стал одним из самых богатых жителей Верне, богаче даже, чем Леонард ван Хамме, у которого еще дед был пивоваром.

Его сигарная фабрика процветала. У него были собственные табачные плантации на берегах Лейе, фермы на лучших польдерах.

Он был бургомистром, баасом.

И никто не осмелился бы намекнуть, даже вполголоса, что первые свои деньги он получил от Берты де Троте.

А если дочь у него идиотка, которая в двадцать восемь лет не встает с постели и ходит под себя, как грудной младенец, так это не его Вина: он нанимал лучших врачей, вызывал их из Брюсселя. И разве не он сам трижды в день носит ей еду?

Не для нее ли он каждый вечер покупает у ван Мелле то цыпленка, то куропатку, то дроздов, то паштет?

А что касается Марии, то да, она уже долгие годы была его любовницей, и он никогда не пытался лгать жене на этот счет.

— Раз уж этого не избежать, пусть это происходит дома.

У Марии родился ребенок. Терлинк не стремился к этому сознательно. Не шевельнул он пальцем и для того, чтобы помешать ему появиться на свет, но он его не признал. На воспитание малыша отправили в деревню, что было вполне естественно. Затем, избегая встреч с мальчиком, чтобы тот не догадался, чей он сын, Терлинк отдал его учиться ремеслу в Ньивпорте.

Так что же на уме у этих женщин сейчас, почему они переглядываются и шушукаются за его спиной?

Терлинк ничего им не говорил. Но их поведение раздражало его, и ради того чтобы сломить их, он готов был выложить на стол миллион, два миллиона, добыть себе редкий орден, стать сенатором, сделать все, что угодно, в обмен на возможность бросить им: «Ну, что теперь скажете?

Они обе знали, что накануне приходил Жеф. Догадывались, о чем он просил. Может быть, Мария даже подслушивала под дверями. И они пользовались этим, чтобы вздыхать, разглядывать его с боязливым осуждением и, конечно, молиться за него.

Он редко сообщал им, куда идет. Однако на этот раз, встав из-за стола, почувствовал потребность объявить:

— Я еду в Коксейде.

Что означало для домашних: «Еду навестить мать».

Не для того чтобы бросить вызов им или своей бедной старухе матери, а для того чтобы бросить его самому себе, чтобы утвердиться в мысли, что прав он и ему не страшны их причитания.

Из гаража, устроенного за домом и выходившего в проулок, он вывел машину. Это был старый буржуазный автомобиль, высокий и комфортабельный, на котором еще сохранились надраенные до блеска медные украшения.

Терлинк, конечно, мог бы, как ван Хамме и многие другие, купить себе новую машину, побыстроходней. Он мог позволить себе самый красивый автомобиль в Верне и даже во всей Фландрии.

Но эту он приобрел тогда, когда другие еще ни разу не садились за руль. Она со своими фонарями от фиакра выглядела благородней, чем их серийные авто. И велика ли важность, что ему каждый раз приходится по четверть часа крутить заводную ручку?

Ехать было всего ничего, едва ли пятнадцать километров. На краю деревни, откуда уже были видны дюны и зеленая морская вода, выстроились в линию одноэтажные домики с оградой перед каждым. Ограды были выкрашены в голубой, белый, зеленый цвет. У матери его она была бледно-зеленая.

Он знал, что сквозь каждую занавеску на него смотрят соседи. Знал, что они говорят:

— Это бургомистр Верне.

А соседи знали, что старый Йорис, его отец, до последнего дня ловил креветок с берега, погоняя лошадь, тащившую сеть во время отлива.

Кому в квартале низеньких домиков было не известно, что он предлагал матери поселиться в Верне или любом другом месте по ее выбору и платить ей пенсию?

Но она была упряма. Вечно ему приходилось иметь дело с упрямицами!

Сейчас ее не было дома — Терлинк понял это с первого же взгляда: занавеси задернуты, калитка на засове.

Стоя подле машины, он подождал, пока на него обратят внимание; действительно, вскоре одна из дверей открылась, и бледная девушка с глазами альбиноски, державшая на руках грудного ребенка, объявила: