Святая Русь. Книга 1 - Балашов Дмитрий Михайлович - Страница 8

А Тимур, посадивший Тохтамыша на престол Урус-хана вовсе не для того, чтобы создавать себе угрозу на севере, что думал он?

Тимур был далеко! Усмирял Куртов в Кандагаре, сокрушал государство иранских Музаффаридов, воевал с сарбадарами в Хорасане, подчинял Хорезм и не мог не воевать, ибо ветераны Тимура, профессиональные воины, служили за плату и стоили дорого, гулямов Тимура могла прокормить только непрерывная война.

Он и Тохтамыша посадил для того только, чтобы обеспечить спокойный тыл и безопасность Мавераннахра во время затяжных походов в Хорасан и Персию.

И вот еще почему у Тохтамыша оказались развязаны руки для его дальнейших завоевательных замыслов.

Знал ли, ведал ли Мамай, откуда грядет на него беда? Не знал и не ведал, скажем мы теперь, ибо этот человек, как и многие правители, не умел глядеть намного вперед и видел лишь ближайшие насущные задачи своего царствования. Для него смерть властного Урус-хана показалась подарком судьбы, позволяющим не заботиться больше о южных границах улуса, бросив все силы против упрямых урусутов, с которыми он еще недавно был дружен и даже вручал ярлык князю Дмитрию.

Мамаева Орда, занимавшая правобережье Волги, была разноплеменной и пестрой. Кроме татар — потомков половцев, здесь были и генуэзцы из Кафы, толкавшие Мамая на борьбу с Русью, и ясы (осетины), и касоги (черкесы), и караимы, и крымские евреи. Все более и более сближалось это разноплеменное государство с Литвой, с католиками (и тем враждебнее становилось к Руси Владимирской). А потому не видел, не понимал Мамай, что, ссорясь с русским улусом, приближает он тем самым свой неизбежный конец.

Глава 14

Зимняя ставка Мамая, большой юрт, помещалась в излучине Дона, там, где Дон, изгибаясь, ближе всего подходит к Волге. Сюда собирались купцы со всех окрестных земель, здесь выстраивались загоны для скота, шла бойкая и прибыльная торговля. Кожи, шерсть, крупный рогатый скот, купленный тут, доходили до стран Западной Европы, и оттуда, в свою очередь, привозились сукна, оружие, украшения и серебро. Зависимые владетели и беглецы, собиравшиеся под крыло к Мамаю, тоже обретались тут, в большом ханском юрте.

Иван Вельяминов, бежавший от князя Дмитрия, старший сын покойного московского тысяцкого Василия Васильича (оскорбленный отменою звания тысяцкого на Москве, которое должно было принадлежать ему по наследственному родовому праву), лежал в шатре, развалясь на кошмах, и думал. Великий московский тысяцкий — без Москвы! Единая эта честь и досталась ему — зваться тут, среди этого степного базара, своим, утерянным на отчине званием… Иногда ненависть к Дмитрию удушьем подступала к горлу. За что?!

Сто лет! Сто лет его род стоял у кормила власти. И так безлепо все обрубить, уничтожить, отменив саму власть тысяцкого… А что затеял он, Иван? Восхотел отменить власть князя Дмитрия! Толстого Митьки, непроворого увальня, коему лишь повезло родиться первенцем у покойной тетки Шуры… Мы не только возвели его на престол, мы его содеяли, выродили на свет, поганца! Мы, Вельяминовы! И вот теперь… Он, скрипнув зубами от бессильной ярости, перевернулся на живот. Был бы на месте Мамая Чанибек, Узбек хотя бы! Не усидел бы ты, Митька, на столе московском!

Стремянный пролез в юрту, возвестил с поклоном:

— К твоей милости! Фрязин Некомат!

— Проси!

Привстав, небрежным кивком отозвался на низкие поклоны улыбающегося пройдохи. Тяжело поглядел в бегающие глаза. Выслушал с непременным упоминанием своего тысяцкого звания приветственные слова. В недоброй усмешке дернул усом:

— Говори, зачем пришел!

…Из цветистого фряжского пустословия выцедилось, что Некомат затеял теперь подкупить кого-нито из московских бояр, сподвижников Дмитрия…

Дурень! Да они самого тебя купят!

— Просрали Тверь! Что теперь! Почто не дали серебра Мамаю?! — возразил грозно. — Вы… с папой своим! Сваживать да пакостить, а на дело — и нет! Литва тоже — в мокрых портах бежала с боя… Тверь надо было спасать. Тверь! А вы решили ослабить обоих, и князя Михайлу, и Дмитрия?

Чтобы самим — к северным мехам руки протянуть? Получить в откуп Югру с Печорой? Двинскую дань? Только с кого?! Дмитрий вам все бы дал! Не жалко, дураком рожден! Да и Акинфичи… Владыка Алексий не даст! Русь вам не погубить, не купить — не Византия! Не греки, что вовсе разучились драться, иначе как друг с другом! Говорил, упреждал! Мамаю баял не по раз! Что сотворили? Усилили Дмитрия! Вся земля Владимирская теперь у него в горсти!

Ну и что? И с кем теперь вы почнете невода плесть? И кого уловить ныне надумали?

— Вельможному боярину на Москве… — начал было Некомат…

— Смерть! Ведаю то! — возразил Иван. — Пото и валяюсь здесь, в дерьме, не то бы… (Что — не то бы? Воротился, пал в ноги Митрию? И он простит?) — Я баял Мамаю, пусть оставит в покое суздальцев! Зарезали Сарайку — и полно того! Пограбили Киш, отвели душу — хватит! Головою за голову разочлись! Дмитрия надо бить, Москву! А кем его заменить теперь? Не Митрием же Кстинычем! И Борис не потянет! Все ить на Тверь кинулись! Ноне на Руси два и есть сильных князя: Олег Иваныч да Михайло Саныч Тверской!

Олегу нет части во Владимирской земле, а Михайле… О чем ты думал, когда вез ему ярлык и знал, что Мамай все едино не выступит!

— Не ведал…

— Знал!!! — бешено выкрикнул Иван, сжимая кулаки. — Знал! Знал, гад!

Без вашего фряжского серебра ему и беков своих, никоторого, не собрать!

Ниче ему не сотворить без вас!

— Митрополит Алексий стар вельми, да и не вечен на Москве! — начал с тонкою улыбкою Некомат…

— Владыку заменить надумали? Вы? Али Филофей Коккин? Чаешь, Киприан станет служить католикам? Ой ли? Разве что погубите и Коккина… — Он мрачно глянул в глаза фрязина, и тому стало столь холодно от Иванова взгляда, что Некомат поспешил раскланяться и исчезнуть.

Иван посопел. Узрел в темноте юрты страдающие глаза своего попа (не удивился бы, ежели тот попросил после каждого фряжского посещения проходить какое-либо очищение от латинской скверны), кивнул:

— Не боись, батька! В латинскую веру не переметнусь! От Феди все нет вести…

Взрослый сын Федор сидел на данных князем Михайлой поместьях в Твери.

Слуга вновь пролез в юрту, на этот раз с сановитым татарином, пояснил:

— Зовут к Мамаю!

Иван нехотя оделся, опоясался золотым, в чеканных узорных бляхах, поясом. На воле охватило солнце и холодный степной ветер. (На родине сейчас среди серебряных боров медленно и торжественно падают мягкие белые хлопья. Далеким-далеко! Оттуда, из далекости, несло мелкою снежною пылью.) Свежесть мешалась с густым духом овец, что жались к человечьему жилью. По всей побеленной равнине темнели пятна конинных и скотинных стад.

Ему подали чалого. Иван безразлично, не глядя, поймал стремя загнутым носком сапога, легко взмыл в седло. Конь, всхрапнув, пошел было наметом, под рукою хозяина дважды вставал на дыбы, пока, наконец, поматывая головой, не перешел в ровную рысь. Стремянный скакал следом.

Какие-то черномазые — не от цвета кожи, от грязи, — в выношенной меховой рванине пастухи кинулись в очи. «Возможно, — подумалось с отчужденною горечью, — что и русичи! А может, и свои, татары». Иван насмотрелся тут, пока сидел в Орде, досыти всякого. Среди шкур — полуголая, среди стад — голодная толпа своих, ордынских «меньших» отнюдь не радовала глаз, и понималось теперь, почто и как оно так сотворяется, что грозные повелители многого скопища стран и народов, сами подчас спасаясь от бескормицы, продают детей кафинским купцам… А осенью, когда Орда приходит на тутошние кочевья, веницейские гости в Тане запасы икры аж в землю зарывают, и все одно — татары выроют и все подчистую съедят, чисто саранча! И не от озорства какого, от голода. Скотина-то не своя, бека какого али хана самого, тут и падаль будешь есть, как подопрет…

Завоеватели! В поход — так словно зимние волки! И не хочешь, а будешь грабить, с таких-то животов!