Валентин Понтифекс - Сильверберг Роберт - Страница 5

Больше он не останавливался, ведь столько еще предстояло увидеть, столько проехать. Минуя один город за другим, он мчался легко и безмятежно, будто плыл или летел. То здесь, то там с края какого-нибудь обрыва открывался один из тех изумительных видов, какими славилась Гора, виднелись все до единого Пятьдесят ее городов, а также бесчисленные городки у подножия, и Шестиречье, и широкая равнина Алханроеля, протянувшаяся до отдаленного Внутреннего моря, – какое великолепие, какая ширь! Маджипур! Вне сомнения, он – прекраснейший из всех миров, по которым рассеялось человечество за тысячи лет после начала великого переселения со Старой Земли. И все это отдано в его руки, обо всем этом надлежит заботиться, на него возложена ответственность, от которой нельзя отказаться.

Но, продолжая путь, он почувствовал, что происходит что-то странное.

Стало темнеть и холодать; Валентин удивился – климат на Замковой Горе был рукотворным, на ней всегда царила весна. Затем что-то холодное ударило его по щеке. Озираясь по сторонам в поисках того, кто посмел оскорбить Коронала, он никого не увидел, а плевки продолжались. Наконец до него дошло, что это снег, гонимый ледяным ветром ему навстречу. Снег на Замковой Горе? Ледяные ветры?

Дальше было еще хуже: земля застонала, как чудовище в родовых муках.

Его маунт, обычно послушный, в страхе шарахнулся назад, издал странный, напоминающий ржание звук и затряс массивной головой в неподдельном испуге.

Валентин услышал отдаленные громовые раскаты, затем, уже ближе диковинный скрежет, и увидел на поверхности земли гигантские борозды. Все вокруг бешено вздымалось и сотрясалось. Землетрясение? Гора содрогалась, подобно мачте какого-нибудь корабля-дракона под натиском суховея с юга.

Само свинцово-черное небо внезапно приобрело какую-то тяжесть.

«Что это? О, милосердная Леди, что творится на Замковой Горе?» Валентин отчаянно вцепился в становящееся на дыбы, охваченное паникой животное. Казалось, вся земля раскалывается, рассыпается, растекается, рушится. Коронал обязан сохранить этот мир, крепко прижать к груди гигантские континенты, удержать в берегах моря, остановить реки, что вздымаются во всесокрушающей ярости над беззащитными городами…

А он ничего не мог сделать.

Могучие силы вздыбливали целые провинции и бросали их друг на друга. Он протянул руки, чтобы удержать все на месте, желая иметь железные обручи, чтобы стянуть ими мир, но не смог. Земля сотрясалась, вздымалась и раскалывалась, черные тучи пыли застилали солнце, а он был бессилен подавить этот чудовищный катаклизм. В одиночку предотвратить распад планеты невозможно. Он позвал на помощь своих друзей.

– Лизамон! Элидат!

Нет ответа. Он звал и звал, но голос тонул в грохоте и треске.

Устойчивость покинула мир. Валентину вспомнились вдруг зеркальные горки Морпина, где приходилось пританцовывать и подпрыгивать, чтобы удержаться на ногах, справиться с вращением и раскачиванием; но то была игра, а тут сущий хаос, когда выворачиваются корни мироздания. Стихия швырнула его наземь и поволокла прочь, перекатывая с бока на бок; в отчаянии он вонзил пальцы в мягкую податливую почву, чтобы не соскользнуть в одну из разверзшихся рядом трещин, откуда доносился зловещий смех и исходило багровое сияние от поглощенного землей солнца. В воздухе проплывали сердитые лица, лица, которые он почти узнавал; они беспорядочно изменялись, когда Валентин пытался разглядеть их, глаза превращались в носы, а носы – в уши. Затем, позади этих кошмарных рож, он разглядел еще одно, знакомое ему лицо, обрамленное отсвечивающими темными волосами, встретил доброжелательный взгляд. Леди Острова, его нежная матушка!

– Достаточно, – произнесла она. – Теперь просыпайся, Валентин.

– Выходит, мне все это снится?

– Да-да, конечно.

– Тогда я должен досмотреть сон и узнать, что будет дальше.

– Думаю, с тебя довольно. Проснись.

Да. Довольно. Чуть больше знания – и ему конец. Наученный давним опытом, он вырвался из этого неожиданного сна и сел, пытаясь стряхнуть с себя оцепенение и смятение. Образы титанических катаклизмов все еще прокатывались эхом по душе, но постепенно он осознал, что здесь царят мир и покой. Валентин лежал на роскошной парчовой кушетке, отделанной в зеленые с золотом тона. Что остановило землетрясение? Куда подевался маунт? Кто принес его сюда? Ага, вот они! Над ним наклонился бледный, худощавый, седовласый человек с рваным шрамом во всю щеку. Слит. А за ним стоит Тунигорн – хмурый, густые брови сошлись в одну линию.

– Успокойтесь, успокойтесь, – приговаривал Слит. – Теперь все хорошо.

Вы уже проснулись.

Проснулся? Так это лишь сон?

Кажется, так и есть. Он вовсе не был на Замковой Горе. Не было никакой метели, землетрясения, не было пылевых облаков, затмевавших солнце. Да, сон! Но какой ужасный, устрашающе правдоподобный и неодолимый, настолько могущественный, что он не без труда сумел вернуться к действительности.

– Где мы находимся? – спросил Валентин.

– В Лабиринте, ваша светлость.

Где? В Лабиринте? Что же, тогда получается, что его тайно перенесли с Замковой Горы во время сна? Валентин почувствовал, как пот проступает на лбу крупными каплями. Да, это Лабиринт. Теперь он вспомнил.

Государственный визит, от которого, хвала Дивин, осталась лишь одна ночь.

Пришлось вытерпеть ужасный банкет. Он не смог от него отвертеться.

Лабиринт, запутанный Лабиринт: он находится в нем, на самом нижнем уровне.

Стены комнаты украшали чудесные фрески с видами Замка, Горы, Пятидесяти Городов; пейзажи, настолько приятные взору, что именно сейчас они казались ему насмешкой. Как далеко до Замковой Горы, до ласкового солнечного света и тепла…

Ах, подумал он, как неприятно пробудиться ото сна, в котором видел сплошные разрушения и бедствия, только для того, чтобы оказаться в самом унылом на свете месте!

4

В шести сотнях миль от сверкающего хрустального города Дулорна, в болотистой долине, известной под названием «долина Престимион», где несколько сотен семейств хайрогов выращивали лусавендру и рис на широко раскинувшихся плантациях, наступал сезон сбора урожая середины года.

Лоснящиеся черные стручки лусавендры свисали налитыми гроздьями с концов изогнутых побегов, поднимавшихся над полузатопленными полями.

Для Аксимаан Трейш, старейшей и хитроумнейшей из всех, кто занимался выращиванием лусавендры в долине Престимион, с этой страдой были связаны волнения, подобных которым она не испытывала в течение многих десятилетий.

Эксперимент по протоплазменной подкормке, начатый ею три года назад под руководством правительственного сельскохозяйственного агента, близился к завершению. В этот сезон она засадила лусавендрой нового вида всю плантацию: и вот они, стручки, в два раза крупнее обычного, готовые к сбору! Больше никто в долине не решался на риск, пока Аксимаан Трейш все не проверит. А теперь она это сделала, и в ближайшее время получит тому подтверждение. Все они заплачут – да-да, заплачут! – когда она на неделю раньше остальных появится на рынке с вдвое большей, чем обычно, партией зерна!

Стоя по колено в грязи на краю своих полей она давила пальцами ближайшие стручки, пытаясь определить, когда начинать сбор. К ней подбежал один из ее старших внуков:

– Отец велел сказать, что слышал в городе, будто из Мазадоны выехал сельскохозяйственный агент! Он уже добрался до Хелькаплода, а завтра поедет в Сиджаниль.

– Тогда в долине он будет во вторник, – сказала она. – Хорошо. Отлично!

– Ее раздвоенный язык затрепетал. – Иди, дитя, возвращайся к отцу. Скажи, что в среду мы устроим праздник для агента, а в четверг начнем собирать урожай. И я хочу, чтобы вся семья собралась через полчаса в доме возле плантации. Теперь ступай. Бегом!

Плантация принадлежала семейству Аксимаан Трейш со времен Лорда Конфалума. Она имела форму неправильного треугольника, что протянулся миль на пять вдоль речки Хавилбов, в юго-восточном направлении доходил неровной линией до границ мазадонского заповедника и заворачивал обратно к реке в северном направлении. В пределах этого участка Аксимаан Трейш безраздельно повелевала своими пятью сыновьями, девятью дочерьми, бесчисленными внуками и двадцатью с лишним лиименами и вроонами, ее работниками. Если Аксимаан Трейш говорила, что пора сеять, они выходили сеять. Когда Аксимаан Трейш говорила, что наступило время сбора урожая, все выходили собирать урожай.