Лебединая дорога - Семенова Мария Васильевна - Страница 95

— Пока к мерянам не сходили, — сказал Видге Лют, — думал я, ты вроде Любима. Тот-то не в боярина! Даже лицом не похож.

Видге предстояло повторить Халльгрима до мелочей, и он это знал. Он спросил:

— А в кого ты?

Люту и впрямь не досталось ни тонких черт матери, ни суровой мужеской стати отца. Лицо у него было круглое, пропеченное солнцем до горшечной красноты. Глаза от ветра с неизменным прищуром, ноги — кривоватые от седла. Лют ответил гордо:

— Я в деда Добрыню!

Говорить об отцах не было большой охоты ни у него, ни у Видги. Потому рассказывали друг другу о дедах. Дедов оба знали по былям, которые, что ни год, все больше походили на сказки. И рассказывали, сдержанно хвастаясь и присочиняя, блюдя каждый свою честь, один кременецкую, другой торсфиордскую.

Видга припомнил тезку-пращура, того, что сам вытащил пять стрел, пригвоздивших его к дереву. И сказал: так мы выдергиваем занозы!.. Лют поведал в ответ, как некий предок полных четыре дня шагал по зимним лесам, стянув тряпицами раны. И пришел в Кременец, что и городом-то, не имея стены, тогда еще не был. И умер на руках у молоденькой жены, успев лишь выдохнуть: вороги близко!

Деды стоили друг друга, внукам предстояло продолжить их славу.

Морозы-калинники еще калили в лесу мерзлые древесные стволы, когда в Кременец прискакал помороженный, заиндевевший гонец…

Лют и Видга в тот день вместе стояли на страже в Новом дворе. Князь редко их разлучал. И на плечах у Видги была-таки мохнатая волчья куртка, сшитая точь-в-точь как у берсерка Соти. Раскрытая пасть обрамляла лицо, лапы продолжались рукавами, со спины свисал хвост… И щит уже привычно оттягивал широкий ремень.

Что за гонец, отрокам знать было неоткуда. Да что им! Не знал, скорее всего, сам Чурила Мстиславич. Воина сняли с лошади, под руки увели в дом. И еще до полудня уже из Кременца собрался и поскакал новый гонец. Да какой — боярин Ратибор. Боярин отправился в Круглицу, а туда последние годы просто так не ездили.

И следом пополз по городу недобрый слушок:

— Хазары послов шлют…

Хазары въехали в кременецкие ворота через три дня. Въехали не торопясь… Сбереженные кони играли под богатыми седлами, свивали тугие шеи, пускали из ноздрей струи белого пара. Поскрипывали полозьями нарядно крытые сани. И скакал бок о бок с хазарами, сопровождая послов, одноглазый Радогость с двумя десятками верховых.

В Кременце хазарского племени не то чтобы вовсе уж не видали. Что ни лето, являлись торговые гости, везли рыбий клей и всякий разный товар, что к ним самим приезжал по караванным тропам в степи. Являлись, лопотали на своем языке, молили о прибыли кто Бога на небе, кто горящий огонь. Ныне же ни дать ни взять возвращались времена старого князя Ратши. Тогдашней великой беде тоже протаптывали дорожку послы.

Оттого смотрели на хазар из-за заборов безо всякой приязни…

Однако посол есть посол, обидеть посла — бесчестье. В Новом дворе из возка появилось двое вельмож. Один был молод и красив нежнейшей девичьей красотой, нарушенной лишь темным шелком усов. Сбрей усы, и улыбнется тебе прекрасная поляница. Звали его Мохо-шад, то есть Мохо-царевич. Сам хакан, великий князь хазарский, приходился ему родней.

Второй хазарин оказался темнолиц и сутул. Одежда его была груба и проста, а усы — как черная проволока. Из грязи, из продымленной юрты подняла Алп-Тархана верная сабля. Как знать, не та ли самая, что сразила когда-то кременецкого князя, собой заслонившего свой город?

Радогость, одноглазый хитрюга, уже успел познакомиться с обоими. Знал, что Алп-Тархан ездил только на жеребцах священной белой шерсти, а Мохо масть коня была безразлична. Еще знал, что царевич, где только мог, покупал красивых рабынь, зато Алп-Тархан нерушимо любил свою старуху по имени Субут…

Еще узнал боярин, что терпели они друг друга с превеликим трудом.

Двоих вельмож и с ними несколько воинов познатнее сразу провели в дом.

Охрану, как когда-то варягов, хотели было устроить в сенях, но хазары отказались. Вытащили из поклажи деревянные решетки, развернули пестрые цветные войлоки и возвели посередине двора круглую юрту. Очень скоро оттуда потянуло дымком, запахло жареным мясом…

Точно на этот запах, возник во дворе Любим, которого в иное время сюда было не заманить. Ходил, как зачарованный, вокруг хазар, вокруг укутанных попонами хазарских коней. И смотрел, смотрел, смотрел…

Отроки в воротах тоже поглядывали на гостей. И Видга знал, что Лют думал про деда.

Пришельца, непохожего на остальных, они приметили одновременно. Оба видели его впервые. Но обоим показалось знакомым и бронзовое лицо, и посадка в седле. И даже то, как, спешиваясь, он перекидывал поводья через голову скакуна.

Другие хазары уступали ему дорогу, но без того почтения, которое окружало вельмож. А одежда на нем была хоть и богатая, да вся словно бы с чужого плеча…

— Кудряй-хан! — внезапно осенило Люта. — Витенег, помнишь ли булгарского хана?

— Помню, — отозвался Видга. — Да ведь это не он… Тут случилось так, что мимо торопился боярин Вышата. Остановился он неохотно. Недовольно сдвинул седеющие брови. Выслушал и молча ушел…

Князья послов принимать не спешили… Невелики птицы — подождут, сказал старый Мстислав. Не к данникам приехали, чтобы выбегать встречь!

К тому времени кременчане давно уже страдали от шатавшегося по лесу медведя. Оголодалый зверюга обкрадывал силки, пугал верховых коней, заламывал не в меру смелых собак. Трое охотников едва унесли от него ноги.

— Поезжай с хазарами, добудь, — послал Радогостя князь Мстислав. — А ты, сам, дома посиди.

Смерть хотелось Чуриле пойти на шатуна самому! Но отцу было видней. Знал старый, когда показать удаль, когда придержать. А Звениславка, видя любого дома, лишь радовалась. Оно понятно: жена…

Что до Вышаты Добрынича, тому было поручено особое дело. Едва уехали охотники, выбрался во двор, подкараулил того хазарина и словно бы невзначай обронил:

— Хан Кубрат…

Вздрогнул молодой чужак. Рванулся к боярину, точно хотел что-то сказать, да подошли, помешали… Боярин ушел довольный. Верный глаз оказался у Люта:

Мохо привез с собой булгар.

Вернулись охотники, вернулся навязавшийся с ними Любим. Привезли и медведя, тощего, страшного, в клоках свалявшейся шерсти.

Хазары не побоялись пойти на него сами. Славным охотником оказался царевич! С одним ножом пошел на шатуна, забавляясь опасностью, словно ребенок игрушкой. И теперь, покачиваясь в седле, рассказывал Радогостю про ловища в стране хазар. Про зверя с прямым рогом во лбу и про тысячу кувшинов жира, натопленных из одной-единственной рыбы. Боярин чуял нутром, что Мохо-шад врал самое малое через слово. Но когда хазарин спрашивал его: веришь? — он неизменно кивал, отвечая:

— Верю, посол.

И сам принимался плести такое, что оглядывался даже угрюмый Алп-Тархан.

Язык хазар был родствен булгарскому, они понимали друг друга без толмача. Любим к саням с медведем близко не подъезжал, зато глаз не спускал с шада…

На другой день гостей ждала новая забава. Чуть свет явился к ним боярин Вышата и позвал всех в поле на речном берегу. Потешиться воинскими потехами, помахать тупыми мечами, пострелять из луков в цель…

Послы со своей охраной выехали охотно. А что: пусть видят словене боевую славу хазар, может, призадумаются о чем… То-то там, за городским забралом, столпился едва не весь Кременец. Сидела на конях дружина и сам молодой князь, одевшийся по-простому. Ибо мудр был старый Мстислав: посоветовал ему вывести в поле всех, особо же молодых. Половина из них о хазарах слышала от отцов.

Пусть-ка поглядят… примерятся…

Знал князь: эта наука не пропадет.

Вышел со своими и Халльгрим. Стояли рядом братья, стоял Олав Можжевельник и четверо его сыновей. Недоставало Видги…

— Не ты ли коназ? — на словенском языке обратился к Халльгриму Мохо-шад.

— Право же, я не видел здесь никого, кто выглядел бы больше похожим на коназа, чем ты…