Обида - Дворкин Илья Львович - Страница 7

Он попытался от этой неважной мысли отмахнуться, хотел подумать о чем-нибудь возвышенном и красивом, но ничего не выходило.

Танина мама ведь ясно говорила — пришла с мокрыми ногами. Не станет же она врать.

И потому Митька решил, что ходить ему с сухими ногами в теплых ботинках нечестно. Можно хоть год проходить — не закоченеешь.

Но и не пойдешь домой ради такого нелепого, на посторонний взгляд, дела!

И хоть мамин взгляд никак нельзя было назвать посторонним, Митька не сомневался, что с мокрыми ногами она его на улицу не выпустит. Тогда он направил свои, пока еще сухие, ноги в школу.

Дежурная нянечка очень удивилась, но Митька сказал, что забыл в классе тетрадку, и она его впустила.

Митька быстренько вбежал в уборную, подошел к самому низкому умывальнику, который для первоклашек, и открыл кран.

Несколько секунд он колебался, но потом глубоко вздохнул и сунул под тугую, холодную струю сперва одну ногу в ботинке, затем другую.

Ногам сразу же стало плохо и мокро, но Митька для верности еще разок повторил эту процедуру и только тогда направился к выходу, оставляя на полу расплывчатые следы. В ботинках противно хлюпало, и ступням внутри стало скользко и просторно, будто ботинки неожиданно сделались на несколько номеров больше.

— Вот идол-то! И где ты только воду отыскал! По всему коридору наследил, поганец, — проворчала нянечка, выпуская Митьку.

На дворе Митька сперва ничего не почувствовал, но уже минут через пять ботинки сделались как железные, а замерзшие носки начали царапать лодыжки.

Еще минут через десять пальцы занемели и их стало покалывать, будто иголками.

Митька с силой топал, подпрыгивал, пускался галопом вокруг дома, но ничего не помогало — холод упрямо пробирался внутрь его живого тела, ноги деревенели.

Но Митька не сдавался. Он решил заболеть во что бы то ни стало.

Губы его посинели, на кончике носа повисла большая прозрачная капля, и он уже совсем позабыл, что ему надо быть печальным и несуетливым, да и вообще, если по правде, Митька забыл, ради чего он все это затеял.

Просто он изо всех сил боролся с холодом — шмыгал носом, бегал, приседал.

Какая-то тетка с авоськой в руках долго наблюдала за его прыжками и гримасами.

— Или ты, мальчик, сумасшедший, — задумчиво сказала она, — или у тебя бессердечные родители. Если хочешь, пойдем ко мне, погреешься, оттаешь душой.

Митька шарахнулся от нее, побежал за угол дома.

Но вдруг пальцы его на левой ноге свело судорогой и всю ногу пронзила такая боль, что Митька взвыл и понесся домой, как реактивный самолет.

И вот что интересно, — когда мама, разрезав ножницами смерзшиеся шнурки, сняла с него ботинки, а бесчувственные ноги сунула в таз с холодной водой — оказывается, надо в холодную воду, а не в горячую совать обмороженные ноги — она в точности повторила то самое, о чем недавно думал Митька:

— Ну, скажи мне, как это ты умудрился ноги промочить? Ведь ни одной лужи никогда в такой мороз не сыщешь, Нева и та замерзла!

И хоть Митьке было так больно, что хоть криком вопи на всю квартиру, он не выдержал и засмеялся.

— И он еще смеется! Вырос оболтус, скоро мать перегонит, а в голове все ветер свистит! Вот ведь горе мое…

Все, что говорится в таких случаях, полный комплект, пришлось выслушать Митьке, сидя с опущенными в воду ногами.

Но самое обидное во всей этой истории было то, что Митька ни капельки не заболел.

Ну хоть бы какой-никакой завалящий насморк — ни-че-го!

Вот и верь после этого в справедливость! Когда не надо, обязательно тебя какая-нибудь гадость схватит, скарлатина или там воспаление среднего уха, а когда надо — хоть плачь — ничего!

И Митька понял, что во второй раз такой эксперимент повторять бессмысленно, — все едино не получится.

Да и не хотелось ему больше в тазу сидеть.

IX. Вместо надежды — горе

Но на следующий день мама на всякий случай все-таки не пустила Митьку в школу.

Все ждала, а вдруг появится температура или другие опасные признаки.

Но ничего не появилось.

Мрачный Митька валялся целый день на диване, пил чай с малиновым вареньем и размышлял о жизни.

А когда через день здоровый, как телеграфный столб, Митька появился в классе, он понял, что уж если человеку не везет, так не везет во всем.

Потому что, когда он, как дурак, ждал разных там признаков и сидел дома, в классе было пионерское собрание, на котором о макулатуре и металлоломе не было сказано ни словечка, а говорили только о Тане.

Подробности рассказал Серега.

— Понимаешь, какое дело — просто приятно слушать. Никакого трепа, быстро, по-деловому, без Ксении, без вожатой — раз, раз! Поэт наш — Оська — по русскому языку главный, я — по арифметике, Надька Королева — по истории, остальное она и сама прочтет. А мы придем, расскажем, что в классе было, задание дадим, тетрадки покажем и всех делов! И теперь решили ко всем, кто заболеет, так приходить, если, конечно, болезнь не заразная.

— Эх, ты, а еще друг называешься, — горько сказал Митька, — что ж ты меня-то не предложил?

Серега смутился:

— Да я предлагал! Честное пионерское, предлагал, чтоб ты по русскому, а не Оська. Но Пузо закричала, что ты в ссоре, что ты на Таню и глядеть не захочешь или она на тебя. Я, говорит, все, как есть, знаю! Знаешь ведь, как она верещит, всех перекричала. Ну и вот… Оську записали…

— Ох, дождется у меня это Пузо, ох и схлопочет когда-нибудь, не погляжу, что девчонка, — процедил Митька сквозь зубы и отвернулся.

Но вдруг оживился:

— Слушай, Серега, а что если с Оськой поменяться, а? Как ты думаешь, согласится?

— А точно! Попробуй. Он, по-моему, не больно-то хотел, что-то такое про уроки испанского языка бормотал, его какая-то старуха учит, какая-то бывшая графиня.

— Правда?!

— Ей-богу! Графиня или даже княгиня, сам слышал.

— Да шут с ней, пусть хоть королева, я не о том. Значит, говоришь, он не больно-то… Вот чудак. Ну, я с ним поговорю, может, и согласится. Я его крепко попрошу. Я бы Надьку попросил, да та — знаешь, какая она непреклонная. Разговаривать со мной не хочет, как погляжу — отворачивается.

Но просить Оську ни о чем не пришлось.

Таня выздоровела. Никакой у нее оказался не бронхит, а просто простудилась — полежала три денька и выздоровела.

Но Митьке от этого лучше не стало.

А даже хуже.

Пока она болела, хоть надежда была, что вместо Оськи удастся домой к ней прийти, задание принести, а уж из дома она бы его не выгнала, это точно.

А так, вместо надежды — горе.

Потому что, когда Митька подошел к Тане и забормотал с опущенными глазами жалобные какие-то, примирительные слова, она поглядела сквозь него, будто он не из мяса и костей, а сплошь стеклянный, и молча прошла мимо, с Надей под ручку.

— Ну и пожалуйста! И не надо! Тоже мне, принцесса Турандот! — крикнул ей вслед Митька и тут же застыдился своих глупых слов, и тут же придумал другие — умные, достойные и убедительные, но… но, как всякому известно, такие слова приходят в голову в ту пору, когда они уже бесполезны. Можно повторять их тысячу раз, а что толку?

Из-за всей этой истории Митька и про бассейн позабыл.

Но когда вспомнил, сделалось совсем невмоготу и Анатолий-Иванычев приказ он сразу нарушил.

Прошел тайком в бассейн, забрался на трибуны, в уголок, и стал оттуда глядеть, как тренируются какие-то взрослые девчонки.

Упоительно пахло хлоркой.

Митька не понимал, почему люди не любят этого запаха. Когда он слышал этот запах, перед глазами сразу начинала колыхаться зеленоватая вода, слышались гулкие всплески, крики, свистки — ощущалась непередаваемо радостная атмосфера бассейна.

Митька глядел, как стремительно несутся по дорожкам в пене, как в кружевах, девчонки, и ему хотелось реветь.

И тут его увидел Анатолий Иванович.