Муля, кого ты привез? (сборник) - Токарева Виктория Самойловна - Страница 4

Содержание выступления было сомнительное, но форма – выше всех похвал. Рассказывала Надежда замечательно.

Я писатель, ценю слово. Для меня очень важно, как человек звучит. Но зрители не смеялись, скорее недоумевали.

Надежда окончила монолог и ждала реакции. Поднялась женщина средних лет, похожая на учительницу, и сказала:

– Вы выдаете свои недостатки за достоинства…

По рядам прошел одобрительный гул.

Надежда Сидорова воочию убедилась: ее не поняли и не приняли. Подумала, наверное: «Ну и хрен с вами» – и удалилась восвояси. Обиделась. Она старалась, хотела как лучше, для них же и старалась, метала бисер перед свиньями…

Я потом долго думала: зачем она вылезла? Хотела внимания, это понятно, но это не все.

Надежда – талантливый человек. Этот талант давит на крышку, как пар у закипевшего чайника. Нужно выпустить пар. И она его выпускает. Рассказывает и сама упивается своим рассказом, и ради красного словца не пожалеет мать и отца, и тем более себя. Что касается ее «НЕ», она не может стать моложе, изящнее, поэтому не прячет недостатки, а стилизует их: юбка, шляпа. Ее прием, ее оружие – эпатаж. Она будоражит людей. Они только успевают вздрагивать.

Через какое-то время я увидела Надежду по телевизору в обществе молодого любовника. Это была желтая сплетническая передача, а обыватели обожают сплетни.

Любовник Надежды Сидоровой – мальчик двадцати четырех лет, похожий на Джорджа Клуни, облегченный красавец, пустой и бедный. И дурак, судя по всему, иначе бы не лез на всеобщее обозрение в обнимку с носорогом.

Первое, что я подумала: а где его родители? Куда они смотрят? Во что превратится его душа после такой откровенной продажи?

А вдруг он ее любит? А вдруг…

На другой день после желтой передачи я пошла гулять. Мой путь лежал мимо детской песочницы. Дети сиротливо ковырялись в песке, а няньки сбились в кружок и горячо обсуждали «Джорджа Клуни» с Надеждой.

– Позорище! – заключила домработница Люба.

– А почему? – не согласилась Другая.

– Потому, что он ей внук. Поэтому.

– Ну и что? Сидорова – молодец. Она взломала стереотип. Я тоже себе молодого заведу.

– Не с ровесником же ей спать! – поддержала Третья. – Ей сколько? Шестьдесят? Значит, ее партнеру должно быть семьдесят. Дед.

– Почему обязательно семьдесят? Можно и сорок. Мордюкова тоже молодых любила…

– Мордюкова была с магнитом, – заметила Люба. – Сколько угодно молодых, которые никому не нужны, а есть старухи – с магнитом, в них до старости влюбляются. Лиля Брик, например.

– Эдит Пиаф, – подсказала Другая.

– Анна Ахматова, – добавила Третья.

«Какие образованные домработницы», – подумала я и пошла мимо. Неудобно стоять и подслушивать. Надо либо подойти, либо двигаться дальше.

Я услышала мнение народа: «Сидорова взломала стереотип».

Всегда считалось, что, переступив через шестьдесят лет, женщина переходит в статус бабушки-старушки и должна сидеть со спицами в руках и вязать внукам шерстяные носочки… В шестьдесят лет что-то заканчивается, а что-то начинается. Начинается свобода. А свободой каждый распоряжается по-своему.

Надежда Сидорова умерла вскорости. И магнит не помог. Но она так и осталась в моих глазах: круглолицая, лукавая, неповзрослевшая.

Хорошо, что она была.

Париж

После перестройки в Европе возник огромный интерес ко всему русскому, и к писателям в том числе. Европе стало интересно: кто же там скрывался за железным занавесом?

В составе писательской делегации я приехала в Париж. На меня, как собаки на кость, буквально набросились французские издательства: восемь маленьких и три больших. Я выбрала большое и престижное издательство. Сейчас забыла, как оно называется. Как-то очень красиво. В этом издательстве издавались наши классики – ушедшие и живые. Я решила: здесь мне самое место.

Заведующей отделом славистики оказалась некая Каролина Бобович, француженка польского происхождения.

Я пришла к ней на переговоры.

Первое впечатление – противная. Второе впечатление – очень противная. Третье впечатление – дура. Так что в сумме получилась: противная, очень противная дура.

Мадам Бобович выглядела без возраста: от сорока до шестидесяти. Худая, но не тонкая, а просто недокормленная, с тревожным блеском в глазах.

Я ей тоже не понравилась, это было заметно по выражению ее лица. Причина, я думаю, в том, что мне надо было выплачивать гонорар, а Каролина Бобович не любила расставаться с деньгами, даже чужими, казенными.

Короче, мы встретились.

– Я могу предложить вам десять тысяч франков, – предложила Каролина Бобович. При этом смотрела на меня не моргая, как рыба.

– Двадцать, – сказала я.

Мадам молчала, видимо, подсчитывала в уме расходы и доходы. На Западе полагали, что русские слаще морковки ничего не ели, до сих пор не слезли с деревьев, качаются на хвостах и их можно купить за копейки. Я знала, что французский франк в пять раз меньше доллара и десять тысяч франков – не деньги.

– Ну ладно, – согласилась мадам Бобович. – Пусть будет двадцать.

Я ушла в хорошем настроении. Деньги были нужны. Хотелось приодеться в Париже, прошвырнуться по модным домам и приехать в Москву настоящей парижанкой. Хотелось привезти домой два компьютера: один для работы, другой на продажу.

Мы договорились с мадам Бобович о следующей встрече. Она вручит мне договор, и у меня еще будет время для шопинга.

В этот вечер наша писательская группа отправилась на прием. Нас все время куда-то приглашали.

– Ты сколько собираешься попросить? – спросила я у своей подруги (тоже писательницы, разумеется).

– Сорок тысяч, – сказала она, жуя.

– Не дадут.

– Не дадут, но испугаются. И будут рады, если я соглашусь на тридцать.

Я поняла, что бизнес-способности – мое слабое звено. Думаю, что мадам Бобович тоже это поняла. Это заметно.

Настал день встречи в издательстве. Мадам Бобович сидела на своем месте в скучном платье и со скучной мордой, хотя «морда» – это у животных, и скучных морд не бывает. Все животные, даже козы, имеют очень милые лица.

Каролина Бобович поджала губы и сказала:

– Я передумала платить вам двадцать тысяч. Вы их не стоите. Кто вы такая?

– Я Токарева, – напомнила я на тот случай, если она забыла.

– И что такое Токарева? – обидно усмехнулась Бобович. Ей хотелось добавить: «говно на лопате», но она не добавила, только скривила рожу, как будто перед ней положили этот самый продукт.

Мадам Бобович действовала по привычной схеме: унизить собеседника, втереть его пяткой в землю, и уже оттуда, из-под пятки, будет невозможно выпрямиться в полный рост. И жертва согласится на предложенные условия.

– Я готова вам заплатить десять тысяч франков. Первоначальную сумму, – сказала Бобович.

Она рассчитала, что через два дня делегация уезжает, у меня не остается времени для поиска другого издательства и, загнанная в угол, я соглашусь на ее условия. Все-таки десять тысяч франков лучше, чем ничего. Но «я не люблю, когда мне лезут в душу, тем более, когда в нее плюют». И не люблю, когда меня унижают (как будто кто-то это любит).

– Я подумаю, – хмуро молвила я и пошла к выходу.

– Одну минуточку! – всколыхнулась мадам. – У вас есть мой телефон?

Она протянула мне визитку. Я взяла, хотя знала, что визитка мне не понадобится. «У русских собственная гордость», – не помню, кто это сказал.

– Я жду вашего звонка, – нервно объявила мадам.

Мне захотелось сказать ей пару слов по-французски, но я промолчала. Я сомневалась в своем произношении.

На следующий день состоялся еще один, заключительный прием.

Еды было навалом. Наши ходили и ели без остановки. Ели впрок, поскольку было неясно, удастся ли поесть вечером.