Младший сын - Балашов Дмитрий Михайлович - Страница 97

Козла Федор сначала даже и не признал. На нем было татарское платье, он вырос, страшно загорел, борода торчала во все стороны, и только по глазам было видать прежнего друга.

Они неловко обнялись, поцеловались. От Козла густо пахло пивом.

– Ну, покажись! Дай погляжу! А, Федюха, Федюха же! Грикшу не признаю! Важный стал, а ты все такой, пес! – Он хлопнул Федора изо всей силы по спине.

– Параська-то где у вас?

– Давно замужем! В Угличе.

– Мужик-то подходящий?

– Да так себе, по торговому делу… Дети? Как не быть!

– А ты со своей…

Федор предостерегающе нахмурился. Феня вошла.

– Вота женка моя!

Козел неловко поздоровался.

– Нет, Федька, Федюха! А ты тоже загордился! Хоромы срубил! Ну, а Прохорчонок? Погиб? А Яша?

– Был в Весках, а куда-то не то подался, не то угнали… Потерял я его.

– Не бережешь друзей!

– Да тут сами-то едва голов не потеряли… Скажи, где был?

– Спроси лучше, где не был! Я и в ясах был, и в Болгарии, и с Ногаем на угров ходил, и за Железные ворота, и в Кафу, и в Синей Орде, и в полоне в мунгальском побывал, у кагана самого! Китайцев, чинов ентих, как тебя сейчас видел… Меня уже князь к себе вызывал! Иван Митрич! Я ему про китайцев сказывал, как у них царь первый землю пашет, и все такое, и про мунгалов, и про Орду. Он книги знает, как и ты, Грикша! Да ты еще того и не прочел, что он!

Козел задавался чуток после разговора с князем. А Федор слушал, глядел с радостным удивлением и все не мог понять, как это из проныристого востролицего паренька вымахал такой… Уж не Козел, а Козлище, раздавшийся вширь, с этой лезущей во все стороны соломенной, отчаянно выгоревшей бородой, и белыми бровями, и каким-то степным прищуром бесстыжих глаз.

– Ты, поди, сам-то там обесерменился! – подзудил Грикша. – Кумыс научился пить да конину жрать!

Козел вдруг обиделся:

– Вы меня не можете понять! Ты, Грикша, сам, как я, поживи! Я в колодках по степи! Земля, как камень. Вота сапоги сыму, пальцев нет, отмерзли! Вота! – У Козла брызнули пьяные слезы. – Домой пришел…

Федор, успокаивая, притиснул друга, обнял, налил ему ячменного пива. Козел, вздрагивая, пил.

– Кумыс! Жрать там нечего, падаль едят! Всякую! Послед у кобылы и тот съедят. В летнее время сварят вот по столь – и все. А проса, того и в Каракоруме не достать, наши пухнут с голоду! У их, знашь… Знашь, что такое джут?.. И все! И помирай! Тут зажрешь… Кумыс! Ты его пил ли, кумыс?

– Такой гадости…

– То-то, и не говори! А половцы, когда бежали от татар в Крым, дак жрали друг друга, живые мертвых! Как собаки зубами трупы разрывали! Они по четыре дня могут не есть – и воюют! Вы тут ничего не видели, не знаете! А коли хочешь, там кумыс не пить, и околеть можно запросто!

– Ну, мы тоже кое-что знаем! – протянул Грикша раздумчиво, без обиды на Козла.

– Все ж у нас сытей, выходит? – удивился Федор. Ему, не бывавшему в Орде, казалось, что татары только и знают, что трескают конину от зари до вечера и запивают кумысом да иноземным вином.

– Соколов они мастера натаскивать, ловчих! – сказал Федор, чтобы сбить Козла с обидного разговору. Но Козел уже завелся, не остановить:

– Соколов? А ты их держал? Что ты понимаешь в соколах? – спрашивал Козел, навалившись локтями на столешницу. – Нет? Что ж говоришь про соколов?!

– Да оставь, Козел, ладно! Не злись! Сказывай дальше!

Кое-как успокоили. Пьяный Козел сбивался, повторял одно и то ж, говорил то про Синюю Орду, то про Каракорум, то перескакивал на бесермен-бухарцев.

– …Мунгалки от прочих… У их бокка, такая шапочка на голове, тут вверх, а там шире…

– А здесь таких и нет!

– А здесь и мунгалов-то мало! Ханы да знать, а то все местные…

– Самих мунгалов, стало, в Орде и нет?

– Половцы, да буртасы, да та же вяда, булгары…

– Дивно, при старых князьях били мы их!

– Смекай! – строго сказал Грикша. – Каков пастух, таково и стадо!

– А чего будет? – спрашивал Федор. – В Орде, слышь, нестроения, Ногай одолеет али кто?

– Кто? – Козел помедлил, улыбаясь хитро-пьяно: – Тохта! Вота кто!

– И не Телебуга даже?

– Тохта! – твердо повторил Козел.

– Выходит, как там аукнется, так тут откликнется? Не весело. И без вины станешь виноват!

– Тебе бы Митрию князю сказать надоть!

– Без нас знают!

– Иван отцу передаст!

– Эх! – Козел, уже вконец запьяневший, утопил в пиве рукав. – Эх! – Он медленно размазывал пиво по столу. – Помнишь, Федька, как мы плыть хотели, князь Митрия спасать… Эх! – Он заплакал вдруг крупными слезами, мотая головой. – Ты не смотри, я… Глаза слезятся у меня!

– Как тебя Мотря устроила, не гонит?

– Не!

– А то ночуй тута!

– Не-е! – Козел мотал головой.

Мать взошла, строго поглядев на мужиков, стала доить корову. Нацедила, поставила перед Козлом:

– Пей!

– Спасибо! Спасибо…

Неверными пальцами он обнял баклажку. Пил, проливал молоко, улился, отставил. Мотая головой, бормотал:

– Эх! Думал… Не поняли… Ты, Федька, не такой… А не понял ты меня!

– Тебе, Козел, жениться нать! – сказал Грикша.

– На ком?!

– Мало ли невест на деревне!

– Сам жанись!

– Чем не любы?

– Чем, чем! Умен больно! Мой отец не хуже твово был! Может, за одним делом и в мужики записаться?

– Мужиком тоже… Крестьяне всю землю кормят!

– А я не хочу никого кормить, я хочу сам жрать!

– Не веньгай!

– Сам не веньгай! Нет, ты скажи, мой батька был кто? Да я уж лучше в холопы пойду к великому боярину!

– Что ж холоп – лучше крестьянина?

– Да, лучше! В иные холопы еще не всякой попадет! Там до ключника дослужусь али по ордынским делам! Да у князя и в холопах лучше во сто раз, чем навоз ковырять!

– Нигде не лучше в холопах! – строго возразил Федор. – Когда у меня своя земля и воля, то я и человек! Муж! Вот дом – своими руками сложен!

– Воля, говоришь?! Все мы холопы! Зовут – идем, хоть на убой, хоть куда! Земля твоя? И не твоя, и не Князева, великого князя, а кого назначат еще там, в Орде! А дом твой ли? Думашь, не отберут? Не замогут? Что твое? За что ухватишься? Сведут, переселят, на войну ли погонят. Надо – всех пошлют! Ты с домом-то больше холоп! Нет корня – не за что ухватить! Оставишь ли кому что? Севодни тут, завтра в Костроме, Твери, Суждали… Тут и детей не захочешь, и дому не захочешь. Чтобы воля, жить нать, как иноки вон альбо скоморохи – бродить из веси в весь! Оно с собиной-то твоей ты купец, кулак, кровосос – кем не назовут, а без нее кто? Ни кола, ни двора, ни жены не захочешь, ни детей – пропади они! Веселых женок, что слабы на переднее место, найтить завсегда просто!

Козел становился мерзок, и Федор, томясь, не знал, как с ним быть, вести ли куда, и жаль было выгонять друга… Мать нашлась. Постелила рядно, принесла шубу, велела Козлу повалиться спать. Скоро Козёл, разутый, помычав еще что-то, захрапел на лавке. Грикша давно уже ушел. Федор сидел над спящим другом и с грустью думал, что прошлого не воротить. Ушел приятель детства – воротился другой, чужой ему человек и принес злые вести, и дом стал шаток, хоть перебирайся из Переяславля куда на север…

Глава 77

С Волги несло мелкой снежной пылью. Опять подморозило. Река лежала неподвижным белым извивом. Чернели уходящие туда, к устью Тверцы, ряды клетей и анбаров. Отсюда, с кручи, с высоты смотрильной башни княжеского терема, было далеко видать; вытащенные на берег и опруженные лодьи, торговые ряды, лабазы, неровные посады окологородья, суетящийся народ, черный на белом снегу.

Высокая сухощавая женщина стояла, грея руки в меховых нарукавьях, и не шевелилась. Пуховой плат на невысокой новгородской кике четко обводил точеную линию щеки. Шариками снега повисли надо лбом крупные жемчужины редчайшего, розового в отливе, поморского жемчуга княжеского головного убора. Бобровый опашень прямыми складками падал с плеч, почти скрывая носки зеленых, тоже шитых жемчугом сапожек. В руке, спрятанной в рукавах, был зажат белый шелковый плат. Она только изредка смаргивала, смахивая длинными ресницами снег, и безотрывно глядела на далекую дорогу.