Марфа-посадница - Балашов Дмитрий Михайлович - Страница 9

— Даже.

— Но… Горсточка людей, бедняки, без власти, без денег… Даже и черный народ у нас на Славне о них почти не знает… Что могут они?

— Возможно, они лишь и могут, а не мы. Отними у нас нашу власть и этот блеск и роскошь, что останется? У них нечего отнять, разве книги!

— Но ты можешь объяснить их учение?

— Признаться, я сам еще многого не понимаю. Но они во всяком случае считают, что жизнь духа главное, а плотское — тлен, и на деле следуют своей вере.

— Но разве церковь созиждется не тем же Христовым учением?

— В букве, но не в духе. Буква омертвляется, а дух живет, и для утверждения духа приходится ломать букву. Они утверждают, что такова вся жизнь, «не умрет зерно, — не произрастет». Новое разрушает старую оболочину свою.

— Но отвергать Христа для Христа? Этого мне не понять! Во всем нынешнем сраме он один, мне кажется, в кого еще можно верить!

— И потому-то его именем и торгуют на всех наших торжищах духовных.

Каждогодно празднуем распятие и воскресение Христово, будто и впрямь он выкупил вперед и до конца времен все грехи наши… Потому же они и поклонение сотворенным вещам — иконам — отвергают.

— Отвергнуть легко! А ежели черный народ станет рубить иконы и новое насилие воцарит?

— Там и много другого: счислению лет, противлению лунному, звездотечению учат… — отвечал Тучин с легкою, чуть приметной неохотой, поглядывая по сторонам. Он тут же перебил себя сам:

— Ну вот, кажется, до дела дошли. Что там Селезнев? А, опять про соколиную охоту! Переходили бы сразу к делу… Слушай, Иван, говорят, старики хотят тебя в Совет старых посадников от Славны поставить? — В свою очередь спросил он Своеземцева.

— Не хочу! Почему это Иван Офонасович не может?

— Немир? Его ваши посадники больно не любят. Задирист! А за тебя и Марфа Ивановна стоит, и ваши бояре согласны, бают: «В отца место»!

— Борецкая!

— Да. Она отца твоего уважала.

— Знаю. Но какой я «старый посадник»! Давеча пришлось судить. Люди втрое старше меня и не из бедных, Домажиров да Филиппов отец. За каждым сотни людей, а сошлись на полуторах обжах спорной земли. Старики! Сами не могут по-люби решить, от меня суда просят… Чуть не отослал на Городец, право! В отца место… Отец или я?

— Ты хоть начитан, законы знаешь.

— В этом мне тоже с родителем не тягатьце. Нет, ты вникни! Есть вечевая палата, дьяк вечевой есть, приставы, позовницы, подвойские, хранилище грамот

— все есть! Так нет, там решить не могут, идут к посаднику. Вторая власть нужна. А я не решу! В Москву писать? Великому князю Московскому? Он решит! Про полторы обжи спорной земли… Мало у него дела. Решать будет какой-нибудь Василий Федорович или Степан Брадатый; да опять же не сам, — крысу приказную, что ни есть мелочь, посадит, холопа своего, тот решит! А печать будет великого князя. Или к нам же на Городец отошлют, к наместнику. А там и пойдет, как на Москвы уже началось: великие бояра приказным холопам кланяютце да посулы сулят. Любо им то? Верно, любо! Тысяцким был — проще. Купцы хоть своего не упустят, уложение помнят наизусть. Следи только, чтобы тебя самого не облапошили. А сейчас эта заваруха будет с Москвой да с Литвой. Не верю я католикам! Они и хороши для себя, а мы для них что татары, язычники. Да и навряд Славну сейчас на войну сговоришь.

— Ваши житьи приехали!

— Кто побогаче да у кого земли по Кокшеньге. Решают великие бояра! А из восьми славенских посадников один Немир…

— Постой, Селезнев говорить хочет!

Шутки, наконец, кончились.

— Вот что, друзья-товарищи! — начал Селезнев. — Собрались мы сюда не мед пить, не танцы водить, а по нужному делу, по сватовству! — Он чуть усмехнулся, примолк, обвел собрание пристальным взглядом своих сощуренных черных глаз. — Великий князь снова требует княжчин, где ни есть: Двинских земель и всего, что заняли москвичи под Вологдой, Бежецким Верхом, Торжком, Ламским Волоком… Уступать не хотят ничего.

— По-прежнему, значит!

— Да, по-прежнему.

— С Казанью разделались, за нас принялись!

— Я то же хотел сказать…

— Двину терять жалко!

Молчавший до того Дмитрий вмешался. Негромко, но ясно и твердо, так, что услышали все, сказал:

— Двиной не кончитце! И суд, и право, и власть, и вотчины отдадим.

Сказал и примолк, и вдруг стало ясно, что да, Двиной не кончится. Да и что такое Новгород без Заволочья!

— Новая война с Москвой? — с усмешкой возразил Павел Телятев. — Под Русой дали нам!

— Кому дали, — вмешался Савелков. — Не знаешь, как дело было!

Чарторыйский рать у Липны остановил, одна боярская дружина за озеро ушла.

Князь Шуйский был, да Иван Лукинич, да вот Григория Тучина батька, его тогда и взяли в полон, да Казимер, этот раненый ушел, бился крепце всех…

В пяти стах человек шли, в тысяче ли, не боле того. А московской рати пять тысящ! Дак в первом соступе разбили москвичей, пошли по дворам, да платье, да доспехи почали лупить с мертвых шестников, да с татаров битых, строй розрушили, а тут иная рать с поля подошла, да Басенок не растерялся, своих спешил, разоставил за плетнем, за сугробами, к им не пробитьце, снегу коню по грудь, а они, знай, бьют из луков по лошадям… Вот и побили!

— Басенка не зря шильники в шестьдесят осьмом ладили убить.

— Было такое дело! За Славной, в поле, под Городцом. Да утек.

— Ловок!

— Не больно ловок, как свои же бояре ослепили его на Москвы.

— А луки татарские хороши, мы вчерась пробовали с Ермолой. Бьют на триста шагов — насквозь!

— Михайло Олелькович едет? — спросил кто-то из житьих.

— Едет. В ноябре ладитце быть.

— Киевский князь?

— Брат киевского князя. Он из Ольгердовичей, крещеный, греческой веры. Ольгердовичи — они все православные.

— Все одно, не выстоять одним противу Москвы, хоть и с Олельковичем!

— А Шуйского куда пихнули?

— Шуйский на Двину уехал, неспокойно там.

— М-да, стало, дело без нас уже движетце!

— С Москвой ежели… Такое вместе со стариками надо бы решать…

— И еще узнать, что Захария Овин думает!

— Что вы к Захарию привязались! — вступился Берденев. — Захарий Григорьевич думает, что и все. Кому под Москву охота!

— Старики у матери соберутся на днях, — вновь подал голос Дмитрий Борецкий. — Мы уже не дети, у самих дети растут! Половина из вас посадники. Ваши суд и власть. И то вспомните, когда Онцифор Лукич дал городу новый устав, он и сам отступился посадничества, и другие старики отступились. Молодежь стала у кормила власти.

— Тому уж боле ста лет! А нынь, кто умен, давно свои вотчины под Торжком да Бежичами московским боярам попродали…

— Он дело говорит! Старики иные уж в домовину глядят, а нам жить!

— Старики, однако, поводья из рук не выпустили, нам не передали, возразил, пожав плечами, красавец Юрий.

— Старики не выдадут! — вспыхнул Савелков, распаляясь. — Казимер герой! Богдана не свернешь! Офонас Груз — старчище кремень и Тимофей не хуже! Лошинский? Пенков? Берденев? Самсоновы? Федоров? Все с нами! выкрикивал он знакомые каждому имена. — Захарья Овин, этот, не во гнев сказать… Но и тот за свое встанет! Да в плотниках один Иван Лукинич чего стоит! Славлян испугались? И славляне тоже здесь! Своеземцев, покажись! И на Славне-то один Исаак Семенович к Москве тянет!

— Жаль вот Яков Игнатьич умер, был мужик, каких мало! — вздохнули в толпе.

— Дмитрия Васильича Глухова, вот кого жаль!

— Василий Степаныч, Своеземцева батька, до схимы, самый был светлый ум в Новом Городе. При нем бы и Славна не шаталась!

— Самсона Иваныча не забудьте еще, господа!

— С Москвы пишут про нас: люди молодые, остались без родителей, наставить некому, — насмешливо подал голос Губа-Селезнев.

— Не ведают, мол, как и кланятьце Москве! — поддержал Федор Борецкий.

— А и верно, други, почитай, у половины у нас отцов нету! Ты, Савелков, да Дмитрий с Федором, да Гриша Тучин, да Михайловы, да Селезневы…