Король снов - Сильверберг Роберт - Страница 18

Они со всех ног сбежали вниз по лестнице. Какой-то гвардеец изможденного вида вытянулся перед Деккеретом и доложил:

— Подозрительный незнакомец, мой господин. Мы попытались допросить его, но…

— Дубовая башка, неужели ты не знаешь эмблему гонцов короналя? Отойди с дороги!

Деккерет не знал этого человека в лицо, но золотой значок с изображением Горящей Звезды — официальная эмблема курьерской службы — был, несомненно, подлинным. Гонец — он выглядел заметно потрепанным после перепалки со стражниками — решительно шагнул вперед и протянул Деккерету конверт с большой печатью из алого воска, на которой четко виднелся герб Верховного канцлера Септаха Мелайна.

— Мой господин Деккерет, по приказу принца Теотаса я доставил вам депешу от имени совета, я ехал из Замка без остановки день и ночь, чтобы передать ее вам…

Деккерет выхватил конверт, бегло взглянул на печать — не повреждена — и поспешно разорвал его. Внутри находился только один листок, исписанный с одной стороны решительным квадратным и несколько детским почерком Теотаса. Деккерет быстро пробежал текст глазами, затем еще раз, еще раз…

— Плохие новости? — выждав некоторое время, спросил Динитак.

Деккерет кивнул.

— Неважные. Понтифекс болен. Возможно, с ним случился удар.

— Умирает?

— Такого слова здесь нет. Но как оно может не прийти на ум, когда речь идет о болезни девяностолетнего старца? Меня немедленно требуют в Замок. — Деккерет чуть слышно хихикнул. — Что ж, по крайней мере, нам не придется мучиться сегодня вечером на очередном ужасном банкете графа Консидата; возблагодарим Божество за эту небольшую милость. Но что может произойти потом…

Деккерет уставился в пространство, не зная, что и думать. В его душе бурлил вихрь противоречивых чувств: печаль, волнение, тревога, эйфория, недоверие, опасение.

Конфалюм болен. Возможно, умирает. Возможно, уже умер.

А Престимион знает об этом? Он в настоящее время тоже где-то путешествует. Как обычно. Деккерет мельком подумал, какие сцены могли разыгрываться в Замке в отсутствие короналя и его наследника.

— Это может ничего не значить, — сказал он. Его голос, обычно сочный и гулкий, прозвучал на сей раз сухо и хрипло. — Старики часто болеют. Не все, что походит на удар, на самом деле оказывается им. И от удара не обязательно умирают.

— Все это верно, — согласился Динитак. — Но несмотря на это…

Деккерет поднял руку ладонью вперед.

— Нет. Не говори об этом.

Но Динитак упрямо продолжал:

— Ты только что говорил о своей надежде, что Престимион останется короналем еще на двадцать лет. И я знаю, ты говорил это искренне. Но на самом деле ты не верил в такую возможность — ведь правда?

9

Появились первые пунгатаны, густо усеивающие лежавшую впереди пустошь.

— До чего отвратительные растения! — пробормотал Джакомин Халефис. — Как же я их ненавижу! Будь моя воля, я бы сжег их все!

— Ах, что ты! — весело воскликнул Мандралиска. — Они наши лучшие друзья, эти растения!

— Возможно, ваши друзья, ваша светлость. Но не мои.

— Они охраняют наши владения, — объяснил ему граф. — Они защищают нас от врагов, наши замечательные пунгатаны.

Он не преувеличивал. Это была дикая безжизненная пустынями единственная проходимая дорога через нее представляла собой всего лишь широкую каменистую тропу. Примерно в десятке ярдов от нее начинались заросли пунгатанов — растений с хлещущими, как кнуты, ветвями и режущими, как мечи, листьями, кроме которых здесь ничего не росло. Провести какую бы то ни было армию через эту землю, где почти не было воды, отсутствовали леса и съедобные растения, а вся без исключения немногочисленная растительность была смертельно ядовита, представлялось немыслимо сложной организационной задачей.

Но Мандралиска знал дорогу через эту мрачную равнину.

— Берегитесь плетей! — крикнул он, оглянувшись через плечо на своих людей. — Держите строй!

Он дал скакуну шпоры и первым въехал в пунгатановую рощу.

На самом деле они были довольно красивыми, эти пунгатаны, или, во всяком случае, казались такими Мандралиске. Их серые приземистые, толстые и гладкие, как колонны, стволы поднимались над ржавым красноземом на высоту трех или четырех футов. А из вершины росла пара извилистых, упругих, как резиновые ленты, ветвей; раскинувшись в противоположные стороны ярда на два, они, красиво изгибаясь, свешивали почти до самой земли спутанную бахрому листьев. Эти ветви казались легкими и мягкими; они были почти прозрачными, но еще и настолько тонкими, что их не всегда можно было разглядеть. Покачиваясь под порывами ветра, они очень напоминали поля морских водорослей, колеблемых течением.

Но стоило всего лишь пройти на расстоянии пятнадцати, а то и двадцати футов от любого из растений, как его трепещущие ветви мгновенно наливались красновато-фиолетовым цветом, раздувались, начинали трясти концами, а затем — хлоп! — ветка молниеносно разматывалась на всю свою поразительную длину и наносила удар удивительной стремительности и ужасающей силы, превосходящий удар кнута опытного погонщика. Этот боковой удар, словно острый меч, глубоко разрубал тело любого существа, которое, уверовав в свою быстроту, рисковало приближаться к этим зарослям. Именно так растения поддерживали свое существование в этой неплодородной почве: убивали, а затем питались веществами, попадавшими в землю в результате разложения тел их жертв. Неподалеку можно было видеть множество костей — это было все, что с древних времен осталось от неосторожных животных и, вероятно, беспечных путешественников.

Кто-то когда-то — очень давно — проложил безопасную тропу через эти негостеприимные дикие места. Она была отмечена всего лишь редко разбросанными с обеих сторон камнями, и невнимательный путник легко мог выйти за эти границы. Но графа Мандралиску нельзя было упрекнуть в невнимательности. Он провел свой небольшой отряд через рощу растений-убийц без единого происшествия и вышел на узкую извилистую дорогу, круто взбирающуюся вверх на прибрежные скалы к дворцам, где Пятеро правителей дожидались его возвращения.

«Какие еще глупости они успели натворить в его отсутствие?» — не без тревоги подумал Мандралиска.

Въехав со своими воинами на широкую, окруженную колоннадой площадь, раскинувшуюся перед тремя центральными зданиями, он, в точном соответствии со своими предчувствиями, увидел такую сцену, что с трудом заставил себя сдержать гневный смех и скрыть охватившие его ненависть и отвращение.

Там оказался Гавиниус, самый жалкий, по мнению Мандралиски, из всех пяти братьев. Он был пьян — впрочем, в этом не было ничего удивительного! — и, с трудом держась на ногах, шлялся по площади. Толстый, лоснящийся от пота, одетый лишь в свободно болтающийся белый полотняный передник, он бродил от одной каменной колонны к другой, обнимая их и целуя, как будто перед ним были очаровательные девушки, и безостановочно хрипло горланил какую-то песню. Через плечо у него на ремне болталась кожаная фляга, вероятно с коньяком.

Две женщины — его «жены», как часто называл их Гавиниус, хотя никакого формального подтверждения такого их статуса не существовало, — осторожно крались позади, наверное рассчитывая каким-то образом завлечь его обратно во дворец. Однако они старались не подходить слишком близко к своему господину: в пьяном виде Гавиниус бывал очень опасен.

Увидев графа, он повернулся (чуть не упав при этом) и остановился, покачиваясь.

— Мандралиска! — взревел он. — Наконец-то! Где ты был, дружище? Я ищу тебя весь день!

Толстяк, спотыкаясь, но все же целеустремленно зашагал к Мандралиске, и тот поспешно соскочил на землю. Сидеть верхом на скакуне, разговаривая с лордом Гавиниусом, весьма рискованно.

Из пяти братьев Гавиниус больше всех походил на покойного отца, Гавиундара: огромный, толстобрюхий, с широким багрово-сизым лицом, неприятными маленькими зеленовато-голубыми глазками и большими мясистыми ушами, отходившими под острым углом от почти лысого черепа. Хотя Мандралиска был достаточно высок ростом, лорд Гавиниус был заметно выше него и намного массивнее. Он остановился, едва не уткнувшись в Мандралиску, застыл на месте, широко раскачиваясь на толстых, почти не гнущихся тумбах, ничуть не похожих на ноги нормальных людей, и безуспешно пытался сфокусировать мутный взгляд на лице графа.