Мы – русские! С нами Бог! - Соловьев Владимир Рудольфович - Страница 11

Яковлев говорил это во времена Горбачева и Ельцина. Впрочем, думаю, что ни Хрущев, ни Брежнев, ни тем более Черненко – за исключением, пожалуй, Андропова, который наверняка был неплохо, хотя и специфически, образован, – не могли сравниться со Сталиным ни по объему знаний, ни по пониманию многих вещей; однако по степени бездуховности, по глубине ледника души Сталин, бесспорно, давал им всем фору. Чернее его правителя в истории России не было. Вот уж у кого по праву в глазах должны были стоять кровавые мальчики! В XX веке не нашлось своего Пушкина, чтобы описать сталинские злодеяния, но именно Сталин, который интуитивно ненавидел и боялся Пушкина, наиболее достоин вопроса Сальери о гении и злодействе. Учитывая существующую сейчас версию, согласно которой именно Сталин отравил Ленина и сам, в свою очередь, пал от рук Берии, история Моцарта в «Маленьких трагедиях» звучит по-другому. Совсем по – другому.

Кстати, Пушкин в этом смысле вновь оказывается «нашим всем» – пугающее обстоятельство. Дело в том, что в своих произведениях – либо легких и ироничных, либо серьезных и даже мистических, как «Маленькие трагедии», вещь небольшая по объему, но исполненная глубокого смысла и совершенно законченная, – Пушкин описывал архетипы русской души. Именно поэтому мы и говорим с уверенностью, что Пушкин – это наше все. И, как выяснилось, архетипы эти практически не меняются. Это-то и страшно.

Если вдуматься, то ситуация, подобная восстанию декабристов, которые вывели на площадь солдат, кричавших «за Константина и жену его Конституцию», выглядит смешно. Примерно такие же крики звучали и в 1917 году. Невозможно было объяснить простому солдату, вчерашнему крестьянину, о чем идет речь. Какая конституционная монархия? Какая буржуазная революция? Это все были никому не нужные петербургские словеса, которые могли заинтересовать двадцать с половиной человек. Народ понимал одно: грабь награбленное. Задолго до Фромма и за несколько лет до Фрейда было найдено основное – к сожалению для всех нас – побудительное свойство человеческой души. Это совсем не тяга к любви и отнюдь не только тяга к смерти. Это оказалась тяга к разрушению. Оказалось, что, как потом писали и Фрейд, и Фромм, человек – единственное животное, которое несет угрозу для себе подобных и с радостью себе подобных уничтожает. Большевики очень четко осознали и поняли это. На самом деле они предложили уникальную модель, и вот что интересно: эта модель работала в любом городе, в любой деревне, в любом национальном объединении. Ленину удалось завоевать страну без средств массовой информации, без телевидения, без радио. Он вовсе не был великим оратором, он лишь бросил в народ фразу, которая, как огонь по сухой листве, охватила всю Россию. Фраза очень простая: «Кто был ничем, тот станет всем». Грабь награбленное. У Достоевского было сказано: так что же, если Бога нет, то все позволено? И вдруг стало ясно, что для них Бога действительно нет и действительно все позволено. И это «все» оказалось страшным.

Веками длившийся раскол российского общества к 1917 году дошел до крайней стадии. В стране существовало несколько типов экономики, несколько видов морали. Так что гражданская война оказалась войной не классов и по большому счету даже не цивилизаций. Все было гораздо глубже. Было ощущение войны разных биологических видов, говорящих на разных языках, живущих в разных экономических условиях. В конечном итоге люди, живущие в деревнях, перестали воспринимать горожан как часть себя, как народ. И наоборот – аристократы видели в крестьянах даже не людей, а просто некую живую субстанцию. Ни те ни другие даже не относились к убийству иного как к убийству себе подобного, воспринимая этот факт как уничтожение взбесившегося животного, и неважно, кто взбесился – королевский олень или дворовый пес. Важно, что это не люди, не человеки.

Именно поэтому так странно выглядели какие – нибудь гимназисты, пытавшиеся что – то кому-то объяснить в деревнях, – настолько чуждыми они были. Поэтому так страшно смотреть на фотографии тех лет, когда тебе показывают портреты аристократов, а потом снимки деревенских жителей, – кажется, что эти люди не могли существовать в одном времени и на одной земле. И конечно, когда две эти расы, две цивилизации столкнулись, началась война на уничтожение. Кстати, именно в этом заключалась трагедия белого движения. Оно было обречено с самого начала: белогвардейцы относились к народу, с которым воевали, как к плебсу, черни, быдлу, которое должно быть уничтожено, как к рабочему скоту, лишенному души, сердца и языка. И этот подход мог привести только к одному – к тому, что быдло отказалось покорно принимать смерть от руки погонщиков, а вместо этого принялось уничтожать их самих, разрывая зубами, ненавидя, делая все возможное, чтобы стереть их с лица земли и не допустить повторения прошлого… Нельзя их за это упрекать. Они умудрились стать слепоглухонемыми – и те, и другие. На самом деле это одна из величайших трагедий. Русь взорвалась изнутри, и, как всегда происходит при любом взрыве, в этом процессе не было и не могло быть ни капли созидания. Исход взрыва всегда самый простой – разрушение.

Хотя по большому счету события 1917 года вряд ли нужно считать революцией пролетариата или крестьянства. Скорее это была кровавая поступь Хама, вне зависимости от его классового окраса. Если угодно, Октябрьская революция была спровоцирована веками бездуховности, совращения народа, отсутствием добра и позитива. В итоге развращенная, погрязшая в жажде насилия, многократно уже мысленно пережившая это насилие в разглядывании дурацких лубочных картинок, в чтении дешевых детективов о Нате Пинкертоне и исторических романов о бунтах народных героев Разина и Пугачева масса с радостью устремилась реализовывать весь бред своего подсознания. Не случайно в ЧК особо отличились молодые, 17—18-летние юнцы, вчерашние гимназисты, увлекавшиеся разнообразной желтой литературой. С каким удовольствием они лили чужую кровь, как воду, чувствуя себя при этом, говоря современным языком, героями телевизионных сериалов и криминальных передач…

Большевики открыли этот тайный клапан и, когда выпустили дурную кровь, сумели клапан опять зажать, перехватив инициативу и придав происходящему некое идеологическое наполнение, наводя при этом порядок штыком и свинцом. Расстрельный поезд Троцкого наводил ужас на бунтующие губернии, потому что люди не могли понять – а почему надо прекратить грабить? Но большевики сказали «хватит!» – и подавили тягу к грабежам страхом смерти, железной волей и строгой дисциплиной. И впоследствии тот же Сталин долго и планомерно уничтожал последние внутренние колебания.

На самом деле большевикам за многое можно сказать спасибо. Что в первую очередь сделали Ленин и Сталин? Они попытались стереть различия между слоями населения. На возможность революции 1917 года в первую очередь повлиял чудовищно низкий уровень грамотности в России, и не случайно большевики в первые же годы после завоевания власти стали проводить политику насильственного обучения народа, четко понимая, что иначе их разорвет точно так же, как разорвало Российскую империю. Именно поэтому была провозглашена задача добиться всеобщей грамотности и повсюду стали открываться избы-читальни. Это был мудрый шаг, который царская власть должна была сделать еще в середине XIX века, и тогда, скорее всего, никакой революции в России не случилось бы.

Тем не менее в реальности обстоятельства сложились так, что, если бы революция 1917 года не свершилась, Россия была бы обречена: к сожалению, в том виде, в каком она существовала, у нее не было шансов. Однако из всех исторических возможностей ей выпала, как ни странно это прозвучит, самая мягкая. В самом деле, Россия могла полностью потерять свое место в истории и исчезнуть, как исчезали многие великие цивилизации до нее. Она же смогла переродиться. Что же ее спасло? Простое и ясное чувство, которое объединяет всех русских людей за всю тысячелетнюю историю существования Российской империи. Это чувство справедливости, абсолютно иррациональное по своей природе, когда человек вдруг встает и говорит: «Это неправильно. И так не будет!» Именно это чувство справедливости заставляет нас внезапно очнуться – после любой кровавой бани, после самого жуткого погрома, – прозреть и подумать: «Что же мы натворили? Нет, это неправильно! Так не будет!» И именно это чувство «так не должно быть», глубинное интуитивное чувство справедливости и правды, присущее русскому народу, во многом является его путеводной звездой и, если угодно, панацеей от тех бед, которые невольно или вольно Господь бросает на Россию.