Опальные - Авенариус Василий Петрович - Страница 2

— Ну, тишайший царь наш с тебя не взыщет, — старался успокоить его Пыхач. — А к иордани все еще поспеешь.

Дело в том, что кроме обычных двух торжественных водосвятий: б января, в день Богоявления, перед Кремлем у Тайницких ворот, и 1 августа, в день Происхождения Честных Древ Креста, под Симоновым монастырем, — при царе Алексее Михайловиче во время великих смотров на Девичьем поле сооружалась еще особая летняя иордань на большом пруде около Девичьего монастыря. Служила она, однако ж, не для водосвятия, а для купанья в платьях молодых стольников и стряпчих, запоздавших на смотр. Само по себе уже такое публичное купанье в летнюю пору, взамен заслуженных батогов, считалось у придворной молодежи того времени своего рода удальством. А так как погрузившиеся в иорданскую купель приглашались еще затем, не в пример другим сослуживцам, к трапезе в царских шатрах, то находилось немало охотников нарочно запаздывать на смотр.

К боярам, как к самому почетному сословию московского государства, эта потешная мера взыскания, понятно, не применялась, тем более, что они, уже в силу своего высокого общественного положения, допускались к царскому столу.

Едва только взмыленная шестерка боярина Ильи Юрьевича остановилась против царских шатров, и сам он, пыхтя и обливаясь потом, при помощи подскочивших к нему холопей выполз из колымаги, как перед ним очутился придворный служитель и с какой-то странной усмешкой пригласил его пожаловать к иорданской купели.

— Чего ты ухмыляешься, глупая твоя образина? — оборвал его боярин. — А стольники где же, что никто меня тут не встретит?

— Встретят твою милость, встретят; пожалуй, только в пруду.

И, прыснув со смеху чуть не в лицо боярину, служитель отбежал в сторону.

— Что-то, батя, неладно, — буркнул Илья Юрьевич и с высоко поднятой головой направился к пруду, где царедворцы скучились перед самой купелью.

Доносившиеся оттуда плеск воды и дружный хохот свидетельствовали, что купанье запоздавших придворных чинов уже началось. Но вот зрители поспешно расступились, чтобы не быть забрызганными выкупанным сейчас молодым стольником. Выступал он бодро и весело, как ни в чем не бывало, хотя вода струилась ручьями со всего его нарядного кафтана и с прилипших к мокрому лицу волос. На шутливые же замечания окружающих он, отряхаясь, не оставался в долгу:

— Аль завидно, что потешил государя-батюшку? Что царской хлеба-соли отведаю, слаще вашего пообедаю?

В это самое время подошел и Илья Юрьевич. Взоры всех с весельчака-стольника невольно обратились на почтенного боярина. Завидел его и Борис Иванович Морозов, бывший дядька, а теперь ближайший советчик молодого царя, и двинулся ему навстречу.

— По здорову ли, боярин? Не огневица ль у тебя, упаси Бог?

Сквозь притворное участие Илье Юрьевичу слышалась явная ирония. Но еще более портить натянутые отношения с Морозовым не приходилось, и он ответил отрывисто, с сухой вежливостью:

— Спасибо за спрос… Жарища адская… дышать нечем…

— От вечорошнего, знать, еще не остыл? Мы тут так и чаяли, что тебе в охоту искупаться. Пожалуй, батюшка, пожалуй. Эй, вы, купальные! Подсобите-ка боярину добраться до купели.

Илья Юрьевич от неожиданности просто обомлел. Не пришел он еще в себя, как подбежавшие к нему двое «купальных» из придворных «жильцов» подхватили его уже под руки и повлекли к купели. А вон, против купели, восседает на кресле и сам государь, около государя, опираясь на свой посох с золотым набалдашником, стоит маститый тесть государев, Илья Данилович Милославский, кругом — все прочие приближенные царя: Ордын-Нащекин, Трубецкой, Куракин, Шереметьев, Стрешнев… И все-то, глядя на боярина, влекомого насильно к купели, не возмущены, а улыбаются — все, за исключением самого государя, который, словно его жалея, потупил очи в землю.

С силой оттолкнув от себя обоих купальных, Илья Юрьевич рванулся к царю и упал ему в ноги.

— За что, государь, помилуй, за что?!

Хотя царю Алексею Михайловичу в ту пору не минуло еще и тридцати лет, у него замечалась уже склонность к дородству. При его высоком росте, однако, некоторая полнота тела придавала ему еще только большую величавость. Прямодушное же выражение его благородного, цветущего лица, его голубых глаз смягчало те вспышки гнева, которым он временами был подвержен. Сегодня, впрочем, он не был гневен, в чертах его можно было прочесть только грусть и строгость.

— За что? — повторил он. — Забыл ты, боярин, видно, свои вчерашние негожие словеса про боярскую думу?

— Да тебя самого, государь, за столом тогда уже не было.

— А без меня, по-твоему, у боярской думы нет и чести? Отпускал я тебе вины уже не однажды…

— И на сей раз, может, отпустишь, коли выслушаешь меня, дашь мне оправиться перед тобою.

— Говори.

— Не велеречив я, государь, в словестве не искусен, как иные прочие. Вечор же у меня в хмелю язык развязался, что на уме, то и на языке. «Благожелателям» же моим то и на руку, давай меня еще пуще подзадоривать. Ну, кровь в голову, в очах круги пошли. Бухнул я им без утайки да без прикрас про нашу боярскую думу все, что и многим, пожалуй, ведомо, да сказать про что ни у кого духу не хватает. Разбери же сам, государь, так ли все, аль нет! На правый суд твой всерабственно уповаю.

— Что скажешь ты на это, Илья Данилыч? — отнесся царь к старику-тестю.

— Скажу, государь-свет, — отвечал Милославский, — что будь то простые застольные перекоры бояр промеж себя, не след бы нам твою царскую милость, Помазанца Божия, и беспокоить. Мало ли что за столом к слову молвится! Но кому ты, государь, доверяешь вершать наиважнейшие дела твоего государства, как не боярской думе? На ком лежит первая забота о благоденствии твоего народа, о величии твоего царствования, как не на той же думе? И ее-то, вершительницу судеб народных, защитницу престола, думный же боярин зря поносит!

— Да сделал он это, слышишь, в хмелю… — вступился за обвиняемого «тишайший» царь.

— Прости, надежа-государь, но и в хмелю думному боярину негоже забывать достоинство боярской думы. Обиду учинил он не мне, не лично тому или иному из твоих бояр, а всей твоей боярской думе…

— И обиду эту, стало быть, отпустить ему надлежит уже не мне, а боярской же думе? — досказал государь, окидывая окружающих бояр вопрошающим взглядом. — Что же, бояре, как вы положите?

Те переглядывались и безмолвствовали. Тут выступил вперед и заговорил Морозов:

— Дозвольте, бояре, за всех за вас слово молвить. Буде у боярина Ильи Юрьевича имеются на неправильные якобы действия кого-либо из нас явные улики, то не возбраняется ему предъявить оные установленным на то в законах порядком. В рассуждение же того, что обиду купно всем нам причинил он в пьянственном виде, в коем, судя по опозданию его на смотр и по слышанным сейчас от него неподобным речам, и ныне еще обретается, — не благоугодно ли будет думе подтвердить свое давешнее решение, дать ему смыть в искупительной купели все свои перед нами прежние и предбудущие прегрешения?

Предложение бывшего дядьки царского в такой юмористической окраске понравилось, по-видимому, если и не всем, то большинству членов боярской думы.

— В купель его, в купель! — загудели кругом одобрительные голоса.

— Слышишь, боярин? — обернулся царь к коленопреклоненному перед ним боярину. — Требуют того твои же товарищи по думе.

Илья Юрьевич одним движением приподнялся с земли, приосанился и обвел этих своих товарищей пылающим взором смертельной ненависти и презрения.

— Стыдно мне за вас, бояре, — вырвалось у него из задыхающейся груди, — зазорно заседать с вами в единой думе! Лучше уж опала!..

— Будет, боярин! Неладны твои речи, — властно заговорил тут государь, и лазурные глаза его, потемнев, заискрились зловещим огнем. — Ты гнушаешься моей боярской думой и сам желаешь опалы? Изволь! С сего часа ты — опальный и до веку можешь пребывать в своей родовой вотчине.

Разгоряченное лицо опального покрылось мертвенной бледностью: кровь отлила у него к сердцу, и он невольно схватился рукой за грудь. Но враги не должны были считать его окончательно сраженным; он отдал государю уставный поклон и с видом собственной правоты повернулся, чтобы удалиться.