Штрафная мразь (СИ) - Герман Сергей Эдуардович - Страница 3

Когда Энгельс подрос, его дед Степан, подвыпив, хрипел страшным голосом:

- Шлялась у нас тогда по России одна французская блядь, Революцией звали. Вот в честь её основателя, папашка тебя и назвал!

Дед был бородат. Борода его была чуть курчавая, отливала старческим серебром. Любил читать книги, откуда и черпал знания о французской революции и легкомысленных женщинах.

Вспоминая сына он наливал себе мутного хлебного самогону в гранёный стакан и долго молчал, со всей крестьянской обстоятельностью вспоминая, какой он был, его сын- Ванька. Выпив, вытирал седые усы ладонью, вздыхал:

– Вишь, ты как!.. Всех Ванька хотел осчастливить... перехитрить, перехитрожопить... Вы в комунизьму, а я впереди всех и вроде как главный!

Пахал бы землю, не высовывался, глядишь и жил бы себе в своё удовольствие!

Махнув рукой и вытерев скатившуюся слезу, дед опрокидывал в себя ещё стакан.

Посадили Энгельса Лученкова в сороковом году. Статья разбой, или вооружённое нападение, с целью завладения государственным имуществом, соединенное с насилием, опасным для жизни и здоровья.

Вроде сделали всё чисто. Ночью взяли магазин. Запрятали галантерею. Легли на дно. А через трое суток пришли к нему ночью двое. Непонятно как под утро вошли в его комнату, дверь открыли без скрипа и без ключа. Показали «фигуру», револьвер то есть. Сказали: «Пошли».

Видать очень большой опыт был у этих гостей в таких делах.

Не торопясь, просто и буднично, словно на утреннюю прогулку — двое оперативников НКВД и он посередине, двинулись к оставленной на соседней улице машине. Как пацан со старшими братьями…

И покатил вперёд автомобиль с погашенными огнями, где сидел он, зажатый между провожатыми, и форменная фуражка покачивалась впереди рядом с шофёром.

Пробыл Лученков в следственной тюрьме недолго. Быстрое следствие, суд, приговор: десять лет лишения свободы. Повезло. Могли и разменять, то есть применить высшую меру социальной защиты.

Потом снова наручники, конвой, «воронок», какие- то железнодорожные пути, где стоял большой состав. Столыпин.

Ехали долго, куда везли – неизвестно. А потом на какой то станции выдернули несколько человек. Среди них- Лученков.

Снова наручники, конвой, кругом снег. И пошли они пешком по сугробам на комендантский лагпункт. А столыпин поехал дальше.

Первая зима в лагере была страшной. Нечего жрать, холод, кругом уголовная шпана. И тут снова повезло! Началась война!

К этому времени Энгельс уже не был таким романтиком, как его отец. Своё революционное имя презирал, поэтому всем говорил, что зовут его, Глеб.

На фронтах протяжённостью в тысячи километров шли тяжелейшие бои.

Немцы, чего от них никто не ожидал, оказались сокрушительно сильнее Красной армии. День за днем их самолеты осыпали позиции советских войск бомбами, секли их пулеметным огнем. Двухмоторные штурмовики Мессершмиты-110 яростно гонялись за машинами и даже за отдельными бойцами.

По русским дорогам катили и катили колонны фашистских танков, тяжелых и средних, мчались грузовики с пехотой, тягачи волокли огромные пушки.

Германские батареи не жалели снарядов и щедро обкладывали ими советские части. Они били в строго определенные часы, из всех калибров - прицельно, и по площадям. Листовки, густо сыпавшиеся после бомбежек, сообщали о новых победах Вермахта по всему фронту от Белого до Черного моря. И каждую ночь уходили к немцам дезертиры-перебежчики из недавно призванных запасников…

Мясорубка войны перемалывала тысячи жизней, и поэтому каждый день требовались всё новые и новые тысячи новых солдат.

В первый же год войны, обученная и экипированная кадровая армия, была уничтожена, а то что от нее осталось, разбежалось по бескрайним лесам, разбрелось по ближайшим деревням и сёлам. Были случаи беспримерного личного и группового героизма советских солдат, но общая картина оставалась безрадостной.

Сталин приказывал бить врага на его территории и малой кровью, но фронты трещали по всем швам. Красная армия отступала, хотя полководцы не жалели ни крови солдатской, ни их жизней.

В первые два года войны погибло и попало в плен более 8 миллионов человек.

Надо было сражаться дальше, но было некем. Военкоматы подобрали всех кто мог воевать.

И уже на второй год боев стали призывать мужиков старших возрастов, тех, кому за пятьдесят. Гнали на сборные пункты и семнадцатилетних мальчишек. Мобилизационные команды проводили облавы на рынках, на вокзалах. Собирали всех, ограниченно годных по здоровью и тех, кто был годен служить лишь в обозах или в тыловых частях.

Словно смерч пронёсся по глухим сибирским и уральским деревням, по степям Казахстана, по таджикским, киргизским, узбекским и туркменским кишлакам.

Действовал лишь один лозунг: «Всё для фронта. Всё для победы»!

И во имя этой Победы всё гнали и гнали на фронт эшелоны с перепуганными мужиками и юнцами.

Из городов и деревень, из многочисленных пунктов формирования и обучения шли к фронту маршевые роты и батальоны - команды истощенных, измученных тыловой муштрой и недоеданием людей, кое-как обученных обращаться с винтовкой. Многие из новобранцев с трудом понимали и говорили по-русски. Не умели ни стрелять, ни окапываться, ни бросать гранаты.

Но некогда их было учить. Дорого! Долго! Затратно! Не было ни времени, ни средств на подготовку.

И опытных учителей тоже не было. Кто погиб. Кто арестован. А кто уже и расстрелян.

И потому всё делалось как очень часто в России- через колено, массой, числом.

Шли на фронт кирпичного цвета товарняки с широкими дверями и поперечной перекладиной в дверях. Раньше в таких вагонах по железной дороге перевозили скот. С небольшой только разницей: в отличие от лошадей, ни сена, ни соломы у защитников Родины не было.

Немцы во время войны пользовались шерстяными одеялами, а Красной армии одеяло заменяла всё та же, дедовская серая, солдатская шинель. Прожжённая, пробитая осколками, зачастую снятая с убитого и наскоро заштопанная в армейском банно-прачечном отряде.

В теплушках тускло. У стен стояли сколоченные двухъярусные нары, в углу бочка-параша. Некогда было Родине думать об удобствах. Нужно было успеть бросить под гусеницы фашистских танков свежую партию своих защитников, чтобы хоть как-то замедлить продвижение вражеской армии на Восток.

И шли в вагонах бесконечные и безнадёжно грустные разговоры:

- Вот вэзуть нас далэко, далэко... А куды?

И правда, куда!

- Куды? Куды? На убой гонят. – Вздыхали в ответ: - За что головы кладём? За сраные колхозы?

И правда, за что! От от семей и тепла, через всю разорённую Россию, к самой смерти в зубы.

И порою не разобрать, с кем разговаривает сосед. Может быть, сам с собой?

Некому было пожалеть раздавленного невыносимо тяжёлой жизнью мужика — опору и защиту матушки России.

Пели в вагонах песни, горькие как сама жизнь.

И не у кого было просить мужику защиты, кроме как у Господа Бога, потому как сама Россия уже много лет была опутана и повязана коммунистическими догмами, колючей проволокой лагерей и тотальной слежкой.

И текли молитвы, тягучие и бесконечные, как материнская тоска: «Господи, пошли мне судьбу, достойную моих мучений. Не поскупись, помилосердствуй. Помяни меня, Господи, во царствии Твоем!».

Что же это была за страна-держава такая?! Что за Родина-мать, позволившая самых лучших и преданных сыновей своих бросать под гусеницы вражеских танков?

Но, несмотря на титанические усилия, положение Красной армии оставалось критическим.

К концу сентября 1941 года немецкие войска овладели Смоленском и Киевом, блокировали Ленинград. Под Уманью и в киевском котле были разбиты основные силы Юго-Западного фронта.

Враг уже занял Прибалтику, Украину, Белоруссию. Он уже готовился к последнему броску.

Окружением и гибелью двух фронтов - Южного и Юго-западного завершилась Харьковская наступательная операция Красной армии.