Штрафная мразь (СИ) - Герман Сергей Эдуардович - Страница 25

Не сдвигaя с местa рaненой ноги, всем корпусом рaзвернулся к оперуполномоченному особого отдела. Серый, небритый, с мятым лицом.

Под нaкинутой нa плечи шинелью звякнули медaли. Нa потолке блиндажа дёрнулась большaя изломaннaя тень.

-Половина. Половину роты убитыми и ранеными потеряли. В основном из последнего пополнения. Жалко. И не повоевали совсем.

- А как ты хотел, капитан?- Серьезно сказал Мотовилов. -Солдаты на войне это дрова. Кинули их в топку, пых – и нету! Чего их жалеть? Кто и когда в России дрова жалел? Не в обиду капитан, будь сказано. Война идёт. До последнего человека. До последней капли крови. Понимаешь? Родина в опасности! Такие люди гибнут! А у нас здесь спецконтингент. Уголовники. Мать их! Штрафная мразь!

У большинства из них всё равно один конец. Не погибнут от немецкой пули, так зарежут где- нибудь на этапе. Или сдохнут в лагерном бараке от чахотки.

Те кто выживут, вернутся с войны законченными негодяями, для которых убить человека так же легко, как выкурить папиросу. Даже если это и не враг.

Запомни, кто хоть раз отведал тюремной баланды -- будет жрать ее снова.

Только единицы станут людьми. Может быть, выучится, заведёт семью. Но это при условии, если мы остановим немцев и победим.

Старший лейтенант Мотовилов достал портсигар. Протянул его Половкову.

- Закуривай капитан. Это «Казбек», вчера посылку получил.

Командир штрафной роты бросил самокрутку, закурил папиросу. После фронтовой махорки она тошнотно сладковата.

- Я ведь начинал службу уполномоченным районного ГПУ.- Продолжал Мотовилов. В округе семь сёл, а в них, кто вернулся с Соловков, кто с Нарыма. И не просто воры- щипачи, как эти!

Старший лейтенант презрительно мотнул головой в сторону входной двери.

- Были такие, кто с оружием на нас ходил, нашу кровь проливал. Воевали у Петлюры, у Махна, у Маруси, у Ангела… Но ничего, я их всех в бараний рог гнул. Эшелонами по этапу отправлял.

Мотовилов говорил, не повышая голоса. В глубоко посаженных, маленьких, глазках — ни капли жалости. Папироса дымилась равномерно.

Половков верил ему. Он сам был сыном конюха, до армии работал в колхозе.

Был пионером, комсомольцем. Остался на сверхсрочную, стал офицером.

Он смотрел в лицо оперуполномоченного особого отдела и думал.

«Прав старший лейтенант. Прав по всем позициям. Что тут обсуждать? И так всё понятно без слов. Что будут стоить все наши жизни, если победит Гитлер? Потому и не стоят они на войне ничего. Ни моя, ни Мотовилова, ни того же Печерицы. Был солдат, и нет солдата. Погиб и погиб. Другой на его место придет. Из маршевой роты пришлют пополнение. И будет оно таким же неприхотливым и бессловесным».

* * *

После того, как захватили немецкие позиции, несколько дней было тихо. Остатки роты отвели в ближайший тыл. Там отсыпались и отъедались. Начальство пока не трогало. Пользуясь отдыхом, устроили баню с прожаркой белья и вошебойкой. Теперь несколько дней можно было не чесаться.

Клёпа, известный в роте барахольщик, обзавелся отличным трофейным набором для бритья. Помазок из натуральной барсучьей шерсти, стаканчик для взбивания пены, зеркальце, ремень для правки бритвы и сама бритва с роговыми щечками. На лезвии надпись «Puma. Solingen».

Глеб попросил у Клёпы бритву. Она тяжёлая, с монограммой. Смачивал лицо теплой водой из котелка, старательно тёр его пахучим эрзац-мылом. Потом осторожно раскрыл бритву и, далеко отставив от себя локоть, дотронулся лезвием к щеке. Бритва легко скользнула по коже, снимая редкие, неровно растущие волосы.

Штрафники отдыхали. Жили почти мирной жизнью.

- Эх, лафа! - Смеялся Клёпа. - Всю войну бы так кантовался!

- Дурень ты дурень!- Как на полоумного покосился на него Павлов. -Не знаешь ишшо, что на войне, если у тебя тихо, и ты жив, это значит, что кто-то впереди умирает за тебя.

Но отдохнуть дали недолго. Через несколько дней отвели на переформирование. Это означало, что скоро снова в бой.

Штрафников выводили только в район штаба армии, потому что вся ротная документация носила секретный характер, и там же находились ротные тылы.

Шёл осенний холодный дождь пополам со снегом. Земля разбухла и до краёв насытилась влагой. Раскисшие дороги превратились в густое чёрное месиво, цепляющееся за ноги, за колеса повозок и машин.

Растянувшаяся колонна штрафников месила грязь по расквашенной дождями полевой дороге, изрезанной глубокими колеями от проезжающих танков и машин. Многие из штрафников, перевязанны тряпками и грязными бинтами. Мерили фронтовые километры натруженными солдатскими ногами, вытаскивая ноги из липкой осенней грязи. Тащили на спинах станины пулеметов, пулеметные стволы с казенниками, ротные миномёты и снаряды.

Мелькaли сaпоги, ботинки. Трепетали нa ветру, прожжённые у костров, пробитые осколками полы шинелей. Лошади, надрываясь, бились в грязи.

Вдоль дороги стояла брошенная немецкая техника, лежали разбитые снарядные ящики, опрокинутые лафеты орудий.

Везде валялись трупы. Распухшие и закоченевшие на холоде. Из грязи торчали части тел, спины, руки, ноги. Где-то сплющенные, раздавленные головы. Рядом со сгоревшим танком лежал чёрный обгоревший труп. Открытый рот, губ нет, закинутая голова, опалённые, словно у забитого поросёнка волосы.

Штрафников обгоняли колонны военной техники. Завывая и разбрызгивая грязь ползли полуторки и «ЗиСы, рычали танки и трактора, волочащие за собой тяжёлые пушки. Штрафники то и дело уступали дорогу, молча сходя на обочину. В небе висело холодное равнодушное солнце.

Бойцы штрафной роты не смотрели по сторонам. Пот струился по усталым чумазым лицам, во рту липкая слюна.

В стороне от дороги буксовала полуторка. Водитель пытался по пашне обогнать колонну и все четыре колеса глубоко увязли в размокшей земле.

Штрафники облепили грузовик, приседая, с криками и весёлыми матерками шаг за шагом передвинули его на дорогу.

В кузове полуторки продукты. Штрафники попросили еды. Лейтенант в круглых очках выскочил на подножку, вытащил из кобуры наган. Что-то кричал угрожая. Машина, натужно завывая, скрылась по дороге.

Пока лейтенант размахивал наганом, штрафники успели выбросить из кузова мешок с сухарями и ящик с трофейным салом.

В редком лесочке, среди кустарника сделали первый привал. Распаренные быстрой ходьбой бойцы устало жевали закаменелые сухари, твёрдое как подошва сало. Пригоршнями черпали из тёмной лужицы меж кочек безвкусную дождевую воду.

Привал был недолгим. После короткого отдыха подняться почти невозможно. Но рота поднялась. Через четверть часа двинулась дальше.

Усталость, тяжесть, холодный непрекращающийся дождь вызывали равнодушие ко всему и к своей жизни.

- Шире шаг, золотая рота! А ну... песню запева-ааай!

И словно дожидаясь этой команды, рванул отчаянный мальчишеский тенорок:

Стою я раз на стрёме,

Держу в руке наган,

Как вдруг ко мне подходит

Неизвестный мне граждан.

Он говорит мне тихо:

«Позвольте вас спросить,

Где б можно было лихо

Эту ночку прокутить?»

Запевала Саня Васин, пулемётчик и пакостный матершинник, в немецких, аккуратно подкованных сапогах. Их носили почти все, стаскивая добротную обувку с убитых немцев.

-Шире пасти, членоплёты!— кричит заблатнённый пулемётчик.

Подхваченная зычными, глухими и хриплыми от простуды голосaми, песня летела над дорогой.

Потом его мы сдали

Войскам НКВД,

С тех пор его по тюрьмам