Штрафная мразь (СИ) - Герман Сергей Эдуардович - Страница 10

В них у стен расположены двухъярусные нары, сколоченные из толстого листвяка. Посредине стол, привинченный к грязному, заплёванному полу массивными ржавыми болтами.

В центре теплушки калилась железная бочка с выведенной в узенькое оконце под самым потолком трубой. На печке парил тяжёлый чайник.

Рядом большой железный бак с питьевой водой. К нему цепью привязана металлическая кружка. В углу бак с парашей.

Пахло углём, портянками, табаком, ещё чем-то неуловимо солдатским- мужским потом, сапожной ваксой. Это был запах войны, тревожный и горький.

Потом подогнали шустрый паровозик. Сцепщик прицепил вагоны к эшелону.

На площадках за вагонами со штрафниками укрывались от холодного ветра охранники с винтовками. Двери этих вагонов задраены наглухо, железные щеколды перевязаны проволокой.

В полутемных теплушках на нарах сидели и лежали безоружные штрафники.

Наверху у крохотного окошечка играли в карты. Оттуда-то и дело раздавались взрывы хохота и дикого рева.

Кто-то грыз сухари, кто-то вспоминал баб. Изредка сводили старые счёты.

Через окошечко были видны мелькающие деревья, потерявшие листву, грязные поля, с которых убрали хлеб, выкопали картошку, свеклу, морковь.

Потом все краски стёрлись, осталась только серая. Серые крыши домов, мелькающие лица, печные трубы, исчезающие за дождевыми полосами. Серые лужи вдоль пути.

На больших станциях женщины продают горячую картошку. Они суют ее к открытые проёмы вагонных дверей. Стоит она недорого.

Штрафные вагоны оставляют закрытыми.

На редких остановках штрафники высовывали головы из узких окошек под крышей вагонов. Бросали на землю деньги и шмотки, затягивали в вагон на верёвке вонючий самогон и чай.

В углу, рядом с Гулыгой собрались воры - Клёпа, Мотя, Монах и похожий на злого бурятского Будду - Абармид Хурхэнов.

Сидел он за убийство. Колючий взгляд из-под мохнатых бровей придавал широкоскулому лицу отталкивающее выражение. Был он угрюм, неразговорчив. Никогда не знаешь о чём он думает.

Гоняли по кругу закопчённую кружку с чёрным как дёготь чифиром. На тёмно- коричневой, почти чёрной поверхности густого чая вместе с пенкой плавали чаинки. Кружка переходила из рук в руки.

Сидели с серьезными лицами, тесным кружком. Роняли тяжелые, как судьба, слова.

– Ты чего вышел?

– Куда деваться было? Впереди зима. А ты?

– Шнырь штабной трёкал. Этап готовят. Тех кто в отказ пошёл на колымские командировки погонят. А Колыма это бирка на ногу и гарантированная яма.

– Может и так. Усатому золотишко сейчас понадобится!

– А кому оно без надобности?

– На Колыме зимой смерть! Передохнут все.

– А тебя куда везут? Не на смерть?

– Может быть на смерть! А может и нет. Это как карта ляжет...

Слышал...в штрафной – первое ранение, и срок тю- тю! Как говорится или грудь в крестах, или голова в кустах.

И каждый из этих вчерашних зэка, ещё несколько дней согнанный с нар матом бригадира, ещё вчера хлебавший жидкую баланду в провонявшей капустой столовой и мечтавший о пайке хлеба – каждый с тоской думал о том, что может быть его жизнь оборвётся завтра, а не растянется на годы, как обещали в приговоре. Но зато он умрёт свободным, а не сыграет в ящик, как говорили в лагере.

Скорее всего здесь был очень большой смысл, а может быть даже и мудрость. Быть может это и была главная и единственной правда их жизней.

В теплушке воняло сгоревшим жиром. Несколько штрафников сидели вокруг печки на которой стоял котелок. В нём жарились куски жёлтого свиного сала вместе с листьями солёной капусты, оставшимися от обеда.

На верхних нарах Паша Одессит негромко и хрипловато пел под нестройный гитарный перебор:

Шaлaнды, полные кефaли,

В Одессу Костя привозил.

И все биндюжники встaвaли,

Когдa в пивную он входил...

Сидя на нарах в противоположном углу один из штрафников сохраняя загадочное выражение на лице, рассказывал о своих похождениях на воле.

На нары рядом с ним мягко опустился молодой ворёнок из окружения Гулыги.

- Муха, тебя ждут в том углу, - сказал блатарь. - Подойди.

Рассказчик, молодой, нагловатый с грязной шеей, зыркнул на него. Потом повернул голову в угол, где в окружении воров сидел Гулыга. Не торопясь и словно умирая от скуки, сунул в рот папиросу. Небрежно и расслабленно направился в их сторону.

- Ну?.. О чем толковище, Гулыга?

Он был покрыт наколками с головы до ног и всячески гордился этим, скинув гимнастёрку и закатав до локтей рукава нательной рубахи.

- Не нукай, мерин - психанул худющий штрафник, сидевший ближе всех к нему. - Ты как базаришь с людьми?

У Мухи дернулся кадык, он медленно переступил с ноги на ногу. Расслабленность мгновенно ушла из его позы.

- Спокойно, Мотя! - Сказал внимательно наблюдающий за Мухой Гулыга.- Не надо нервов.

Побледневшему Мухе, совсем по-дружески:

- За тобой должок, дорогой. Готов уплатить?

- С чего ради?! - взвился Муха, выплюнув окурок. - По всем счетам уплачено.

- А Лысый?.. Он при трёх ворах перевёл на Клёпу твой долг.

- У меня сейчас нет, – потухшим голосом сказал Муха, стараясь не смотреть по сторонам.

- Хватит!  -Монах поднялся. - Его надо заделать, чтобы другим было неповадно двигать фуфло. В назидание другим.

«Двинуть фуфло», означало не рассчитаться за карточный долг. По законам блатного мира — преступление, караемое смертью.

- Пусть снимает штаны!— тяжело обронил мрачный человек, похожий на Будду.

Повисла тишина. Тяжёлая, как камень

- Кто ещё скажет?

- Резать!— тяжело опустил на стол ладонь мрачный Монах с профилями Ленина-Сталина на впалой груди.

На верхних нарах прекратились игра и разговоры.

Муха понял - сейчас его зарежут. Или опустят. В принципе разницы никакой.

Приговор уже вынесен. Долг правежом красен.

Он повёл глазами… тот, кто должен нанести ему первый удар, стоял сзади. Он слышал за спиной частое дыхание человека, который ждал команды…

Муха смахнул дрожащей рукой капельки жёлтого пота со лба и, пытаясь отсрочить расплату, заголосил:

- Воры, я рассчитаюсь. Вор вору должен верить…

Кто- то обронил тяжело и веско, словно забил гвоздь в крышку гроба:

- Молчи погань фуфлыжная. Не вор ты, фуфломёт.

"Ша! - Крикнул Гулыга.- Убили базар!

Все замолчали.

Гулыга поднял руку. Обвёл присутствующих глазами. Все расслышали его хрипловатый голос:

- Воры, а нужно нам это? Ну отпетушим мы его сейчас, а завтра с ним в бой идти? Или пулю в спину ждать? Стрельнёшь ведь в спину, Муха?

Воры изобразили на лицах сумрачную задумчивость. Сидящие на верхних нарах благоговейно молчали.

Муха ничего не ответил. Гулыга поерзал задом, устраиваясь поудобней.

- Так вот! Пусть уж лучше мужиком живёт, сколько получится!

Глубокая морщина пролегла у него посередине лба.

- Ползи Муха под шконку. С глаз подальше. Живи пока. Играть больше не садись. Увижу за игрой, отрублю пальцы!

Муха благодарно прижимал к груди вспотевшие ладони:

- Покорно благодарю Никифор Петрович.

Он будто заново родился на свет.

Глеб Лученков вечером пытал Гулыгу.

- Никифор Петрович, а ты сам ножом человека резал?

Тот покосился на Лученкова, о чём-то поразмышлял про себя, ответил с внезапным раздражением:

- Резал. И ножом и пилой, и ложкой заточенной. Надо будет, и зубами загрызу!

- А как оно, людей убивать?

Гулыга снова отвлекался от своих думок, почёсывал волосатую, иссинёную татуировками грудь. Удивлялся:

- Вот пассажир пошёл! За разбой сидит и спрашивает, как это людей резать? Потом поворачивался к Лученкову.

- А ты человека ел когда-нибудь?

- Зачем же человека? - поразился Глеб.

Гулыга чмокнул губами и сказал не сразу - у него все слова не срывались с языка, как у всех людей, а словно падали как камни.

- Значит, голоду ты настоящего не видал. А мне приходилось. Что ножом резать, что человечинку кушать. Неприятно, но надо!