Бальтазар Косса - Балашов Дмитрий Михайлович - Страница 36

К Милану подъезжали в сумерках, чему Косса был весьма рад, ибо до встречи с Висконти следовало отдохнуть и выспаться. Поэтому он предпочел, на первую ночь, по крайней мере, остановиться в гостинице монастыря, где посланца папы и встретили, и накормили должным образом. Принявши ванну, он с наслаждением вытянулся на мягкой постели, застланной чистыми простынями, и мельком, уже засыпая, подумал о том, что с возрастом, по-видимому, телесные блага приобретают для человека все большее значение, но, не успев додумать сию мысль до конца, уснул.

Но вот замок, вот сводчатый вход. Сводчатые каменные входы всегда вызывали у Коссы смутную тревогу, желание схватиться за кинжал, как-будто там, впереди, его поджидает засада. Внутренний двор, и… Любезный секретарь? Мажордом? С улыбкою проводящий папского посланца по широкой каменной лестнице, мимо обширного зала для приемов, куда-то выше, еще выше, еще… И, наконец — раздается лай собак!

Открывается дверь, и Косса поневоле замирает перед дюжиной огромных, с теленка, псов, встречающих его у дверей достаточно недружелюбным рычанием.

— Они вас не тронут! Проходите! — слышится тягучий низкий голос хозяина.

«Графу доблести» едва за сорок, но он выглядит старше своих лет. Толстый, бледный и неподвижный человек (почти не покидающий своей Павии, и то, что он нынче в Милане, — редкая удача для Коссы) едва приподымается в кресле. Он ждет, устремив глаза на подходящего Бальтазара, который кланяется и приветствует хозяина Милана со всей приличествующей вежливостью и знаками почтения, полагающимися владетельному государю (хотя официально Висконти — никто. Он французский граф, а разговоры о получении герцогского достоинства от императора Венцеслава только еще ведутся).

Удовлетворенный Джан Галеаццо молчит и смотрит выжидательно, и Коссе приходится самому начинать не очень приятный, как он понимает сразу, и очень нелегкий разговор.

«Граф доблести» смотрит исподлобья, склонив голову, отчего жирный ожерелок складывается тугими складками на этом почти поросячьем лице, ежели бы не чрезвычайно острый, прямо-таки въедливый взгляд умных глаз.

Косса, надумавший было, еще до встречи, «взять быка за рога», на ходу меняет тактику, говорит мягко и как бы не о самом главном, о паломниках, которым трудно… В условиях войны… И совсем уже скользом о замысле выпустить индульгенции. Джан Галеаццо смотрит на него глазами несвежей рыбы и вдруг спрашивает, без связи со сказанным:

— Как папа относится к затеянной мною войне?

И во взгляде его, внезапно вновь сделавшимся острым и пронзающим, словно бы проскочили опасные огоньки.

Косса, откидываясь в кресле, которое, помедлив, предложил ему занять Джан Галеаццо (все-таки папский посланец!), смотрит на миланского деспота открытым доброжелательным взглядом и отвечает:

— Никак! Вы все — духовные подданные его святейшества. Престолу Святого Петра необходимо единство Италии, и ежели его добьется герцог Милана, города, сокрушившего некогда германского императора, — исполать ему!

Джан Галеаццо отвечает бледною улыбкою. Оба знают, что положение самозванного герцога необычайно тяжелое, что потеряна недавно завоеванная Падуя, что вчерашние союзники, тот же властитель Мантуи, Франческо Гонзага, отвернулись от него, что Флоренция заключила союз с Болоньей, так называемую «Болонскую лигу», к которой готовы присоединиться — или уже присоединились? — Феррара, Падуя, Имола, Фаэнца и Равенна, и, — что серьезнее всего, — нейтальная Венеция тоже готова поддержать Болонскую лигу!

И оба знают, что все, сказанное меж ними, пока оно не облечено в плоть грамот, а грамоты не поддержаны военной силою, просто слова («Слова, слова, слова!» — как скажет принц Гамлет).

И оба знают, к тому же, что Перуджа ныне во власти папы, и он ее миланскому герцогу добром не отдаст. И только недавний переворот в Пизе, оторвавший этот город от Флоренции, можно почесть очередной удачей миланской политики, хотя Джан Галеаццо по-прежнему протягивает руки к Сиене и к Перудже, да и ко всей Умбрии, не говоря о Болонье.

В это время пес, лежащий у самого кресла Висконти, начинает рычать, и Джан Галеаццо кладет ему руку на голову, успокаивая.

— Любите собак, монсеньор Косса? — спрашивает он.

— Люблю лошадей, ваша светлость! — возражает Косса. — А еще — корабли. — И с легкой улыбкой добавляет: — Люблю женщин, но собаки, по-видимому, вернее?

— Вернее, вернее! — ворчливо соглашается хозяин Милана, но тут же, однако, и возражает самому себе: — Хотя, вот его отец был любимым псом дорогого дядюшки Бернабо, и наверное, должен был бы перегрызть мне глотку! — Грузный Джан Галеаццо невесело усмехнулся. — А он только скулил, уткнувшись носом в стену, и никого не подпускал к себе, не брал пищу, пока не издох. За два дня до своего хозяина… Как вы считаете, монсеньор, я отравил своего тестя и дорогого дядюшку?

Колючий взгляд Джан Галеаццо вновь прожег Коссу насквозь. Бальтазар весело глянул ему в глаза, отверг:

— Вы — «граф доблести», а доблесть скорее в том, чтобы поймать волка голыми руками, чем отравить его!

— Не надо льстить, монсеньор! — отозвался Висконти, откидываясь в кресле. — Льстецов у меня хватает, и в Милане, и в Павии! Хотя вы правы, старый злодей был осужден на смерть Большим советом Милана, но я не пролил бы крови Висконти… Он издох от ярости, мечась по тюремной камере, когда узнал, что его осудили те, кто дрожал перед ним и готов был лизать ему пятки. Бойтесь льстецов, монсеньор! И никогда не доверяйте им, непременно предадут. Верить нельзя никому, разве что собственной тени… Да вот еще Франческо Барбаваре, впрочем, он тоже моя тень!

Названный секретарь Галеаццо как раз вступил в это время в покой.

— Ступай, Барбавара, и пригласи его преосвященство побеседовать с мессером Коссой! — сказал «граф доблести» и, когда тот исчез, добавил, обращаясь к Бальтазару: — Вот уже сто лет, мы, Висконти, объединяем Ломбардию, железом и кровью, мечом и законом. Мы дали черни мир и спокойствие и, если позволит Бог, дадим единую монету и единые законы. Надежно защитим Италию с севера — от французов, баварцев, австрийцев и венгров… Вы помните венгерское нашествие? Передайте его святейшеству: пусть оставит мне северную Романью, и я буду ему надежнейшим щитом и самым верным викарием!

«Отдать тебе Болонью? — подумал Косса. — Ну уж, нет!» Но вслух не произнес ничего, лишь как бы согласно кивнул головой.

— А относительно этих ваших индульгенций…

— Относительно индульгенций, — перебил Косса, — я полагаю, что в нынешних обстоятельствах (он намеренно не сказал «военных») дружеское расположение папы не безвыгодно миланскому герцогу! Тем более, что значительная часть средств, которые могли бы уплыть в Рим вместе с паломниками, останется в вашей казне!

Джан Галеаццо вновь поглядел на Коссу взглядом несвежей рыбы.

— Побеседуйте с Пьетро Филаргом! — отозвался он. — А я тем часом подумаю!

— Да! — Догнал двинувшегося уходить Коссу голос властителя Милана. — Моя супруга вам бесконечно благодарна за спасение нашей родственницы Яндры делла Скала в Болонье! («И за то также, — договорил Косса про себя, — что Яндра всего лишь моя любовница и потому я не смогу в дальнейшем претендовать на Верону!» — Косса уже начинал понимать прихотливую логику высказываний «графа доблести».)

Франческо Барбавара появился из-за двери, словно вытянутый оттуда незримою нитью, и услужливо склонил спину, приглашая папского посланца, которого властитель Милана отпустил легким кивком головы.

Аудиенция была закончена без всяких обещаний герцога, но Косса внутренним чутьем своим почуял, что «граф доблести», которому не захочется обострять нынче отношения ни с Римом, ни с Неаполем, согласится с ним. Поэтому он шел вослед за Барбаварой с легким сердцем, даже про себя насвистывая привязчивый мотив уличной песенки.

Филарг встретил Коссу едва ли не с дружескими объятиями. Это был человек едва за пятьдесят лет, еще крепкий, с ясным и умным лицом, с глазами, окруженными мелкою сетью морщин — глазами много читавшего человека. Косса знал, что Филарг даже не итальянец, а, кажется, грек, уроженец острова Кандия, принадлежавшего Венеции, которого, еще ребенком, подобрали итальянские минориты. (Филарг, кажется, даже не знал и родителей своих.) У ребенка, получившего католическое воспитание, оказались блестящие способности. Он путешествовал по Италии, Англии и Франции, учился и преподавал, стал известнейшим эрудитом и был приглашен Галеаццо в Ломбардию, где стал епископом, и сейчас ожидал архиепископского сана.