Гребаный саксаул (СИ) - Герман Сергей Эдуардович - Страница 12

Меня никто не заставлял, этого не требовали армейские законы и обычая, но я принял такое решение.

По случаю партийного съезда в Москве командование части решило провести общее собрание.

Личный состав собрали в клубе. Солдаты и сержанты батальона с шумом и криками расселись на скрипучих откидных стульях. Трое молодых под командованием заведующего клубом торжественно внесли стулья для членов президиума.

Комбат, замполит батальона майор Конкявичюс и старший лейтенант Покровский важно прошли в президиум. Сели за стол. Он был накрыт кумачовой скатертью. Перед комбатом поставили графин с водой.

Над сценой висели портрет Ленина и длинный транспарант. На нём красовался нанесённый серебрянкой текст «решения XXVI съезда Коммунистической партии Советского Союза в жизнь».

Все расселись. Шум затих. Задние ряды начали дремать.

Комбат прошёл за трибуну. Разложил бумажки. Напялил на нос очки.

Прошёлся по завоеваниям советской власти. Несколько минут говорил о полётах советского человека в космос. Затронул тему интернационального долга, дружбы между народами СССР, искоренении таких болезней как чума, туберкулёз, сифилис в отсталых ранее районах. Подчеркнул, что это всего этого добились благодаря мудрому руководству партии.

Старший лейтенант Покровский ловил каждое слово комбата и что-то писал в своём блокноте.

Рядовой Андреев внезапно заметил, что Ленин, изображённый на портрете внешне похож на казаха.

Вождь мирового пролетариата удивительно напоминал старшину сверхсрочной службы Сафиулина. Он был такой же узкоглазый, скуластый, с нагловатым прищуром. Это не удивительно. Перерисовал он его со своего собственного потрета.

Комбат заметил наше шевеление. Взгляд сфокусировался на мне. Подозреваю, что я на него уже действовал как красная тряпка на быка. Я был поднят на ноги и прилюдно подвергнут экзекуции.

- Этот... с позволения сказать младший сержант заявился ко мне с рапортом о том, что хочет поступать в военное училище. - Голос комбата сорвался: - Заявил, что хочет стать офицером!

Головы всего батальона повернулись в мою сторону.

- А через месяц этот младший командир, избил на гауптической вахте двух военнослужащих.

Комбат так и сказал «на гауптической вахте». На лицах некоторых сослуживцев проявилось негодование.

Поджатая губа комбата выдает его крайнее раздражение.

- Избил двух военнослужащих конвойного полка...

Все разочаровано выдохнули. С полком ВВ у нас были натянутые отношения. Наших на губе они не любили. Мы платили им тем же.

Боярский неожиданно замолчал и побагровел. Это свидетельствовало о градусе его гнева. Потом скользнул взглядом по залу и неожиданно переключился с меня на ефрейтора Сартоева. Произошло это внезапно, словно кто-то поменял заезженную пластинку.

Ну а переключился он вот почему. Недалеко от штаба батальона стояла деревянная уборная. Сортир был старый с деревянной перегородкой посередине. Перегородка была дощатая с щелями в палец. В левую половину, прикрытую дверью с буквой «Ж», ходили женщины. В правую, где на двери краской была намалёвана буква «М», офицеры и прапорщики.

Сексуально озабоченный Сартоев забирался в мужскую кабинку, прилипал глазом к щели и подглядывал за дамами. Его не останавливал даже убийственный запах. На его беду прапорщику Степанцову приспичило в туалет. Мужская кабина была прочно оккупирована Сартоевым в ожидании жертвы. Оглянувшись по сторонам Степанцов шмыгнул в женскую кабинку, снял штаны и от удовольствия закрыл глаза. Когда он пришёл в себя, то увидел в щели сверкающий глаз Сартоева.

- Бля-яяяяя! – взревел Степанцов и коршуном взлетев с очка стал ломиться в соседнюю дверь. Вытащив Сартоева отвесил ему несколько тумаков и поволок в штаб. Прямо оттуда Сартоев поехал на гауптвахту.

Сейчас чёрный и вечно небритый Сартоев комкая в руках шапку грустно вздыхал.

Комбат ещё больше налился багровостью:

- Когда нам было по восемнадцать лет мы не подглядывали за женщинами в уборной. Тем более, что эти женщины жёны ваших командиров!

Командирская импровизация понравилась залу. Все засмеялись.

Комбат продолжал изгаляться над Сартоевым. Тот в ответ снова вздыхал, потом вспомнив задницу поварихи Яны расплылся в идиотской улыбке. Боярский побагровел ещё больше, выждав паузу, указал скрюченным перстом:

- Почему он ещё не арестован? На гауптическую вахту этого придурка! Камышов, немедленно арестовать!

* * *

Через месяц я написал и послал в газету «Советский воин» смешную заметку о том, как царский полковник-самодур издевался над нижними чинами.

Заметка редакции понравилась, но комбат заметку не одобрил. Наверное, в самодуре-полковнике увидел сходство с собой. Долго гневался.

От дальнейших репрессий меня спасло письмо редактора газеты, где он отмечал у меня задатки литератора и просил писать ещё. Комбат, почему-то стал называть меня Пастернаком и приказал не подпускать к бумаге и ручке.

Алик Губжев сказал:

- Чего ты рефлексируешь? Подумаешь, комбат в училище не пустил. Так радуйся, дембельнёшься через год, а не через двадцать пять. Что кровь тебе сворачивает? Так через год ты его даже и не вспомнишь.

Прошел уже год со дня моего призыва. Этот год был долгим, очень долгим. Он был горьким, шумным не слишком весёлым и радостным.

Настроение у меня было подавленным. Служебные перспективы выглядели весьма расплывчатыми. При таких темпах скатывания в пропасть меня вполне реально ждала перспектива дисциплинарного батальона. Как получилось, что моя вполне благополучная жизнь стала столь сложной? Где выход из этого создавшегося тупика?

С приходом весны в военных округах началось формирование так называемых целинных батальонов.

Прошёл слух, что и наша часть направит несколько машин с водителями, двух сержантов, офицера и прапорщика. Командир роты, сражённый перспективой отдать на верную погибель несколько исправных машин и выделить самых дисциплинированных подчинённых неделю не мог прийти в себя. Сидел в кабинете мрачный, матерился, периодически хватался за сердце.

Узнав о предстоящей командировке, ещё задолго до оглашения приказа к нему началось паломничество солдат с просьбами отправить на уборку урожая именно его. Для многих командировка представлялась, как праздник и отдых от солдатских будней – полуармейская, полугражданская жизнь.

Ротный вызвал меня:

- Комбат, тебя рано или поздно всё равно посадит. Отправлю я тебя наверное с глаз долой, писатель. Может и выживешь.

Кстати о писательстве. Ты знаешь, что англичане уже проводили конкурс на самый краткий рассказ. Но по условиям конкурса, в нем должны быть упомянуты королева, Бог, секс и тайна. Первое место присудили автору такого рассказа: "О, Боже, — воскликнула королева, — я беременна и не знаю от кого!»

Я засмеялся. Капитан сказал:

- Ладно, если станешь писателем, напишешь тогда и про нас.

Целинная рота формировалась, где- то под Алма-Атой.

Кроме меня в командировку отправлялись Нвер Мангасарян и прапорщик Самойлов. Мангасаряну по этому поводу срочно присвоили младшего сержанта. Он тут же прицепил на погоны жёлтые лычки. Последние вечера перед отъездом он в окружении земляков с важностью разгуливал по части, не понимая, что на целину отправляли самых никчемных.

Старшина был пьяницей и ворюгой. Мангасарян не умел говорить по-русски. Он мог только материться.

Я был распиздяем и диссидентом. Зато я уезжал в красивом ореоле литератора и жертвы офицерского беспредела.

Пять машин под командованием старшего лейтенанта Помникова должны были добираться своим ходом.

После того, как поезд отошёл от вокзала, мы по зелёным дорожкам двинулись в сторону вагона-ресторана. В купейных вагонах было тихо и пристойно. Проводники разносили чай. Редкие пассажиры стояли у окон, любуясь проплывающим пейзажем.

Ковровые дорожки заглушали шаги сапог. В плацкартных вагонах ехали дембеля. На столиках стояли бутылки с вином, пивом. Несколько раз нам в спины запустили матерком. Бренчала гитара.