Гребаный саксаул (СИ) - Герман Сергей Эдуардович - Страница 10

Зашел к старшине. Доложил. Отдал ему аттестаты. Затем направился в кубрик.

Первый, кого встретил был Андрюха Ильченко. Он ползал между кроватями с тряпкой, профессионально замывая грязь.

Я поздоровался. Андрюха смутился, будто я застал его за чем-то постыдным. Но это я понял позже.

Я оказался невольным свидетелем его слабости. С этого момента он стал меня ненавидеть.

Часть была как часть, как и большинство советских батальонов, полков, дивизий. Среди срочников преобладали плохо говорящие по-русски азиаты, и гордые самолюбивые кавказцы. Азиаты боялись офицеров и мечтали о работе «хлэбарэзом». Горцы вообще никого не боялись и работать не хотели. Каждый из них стоял за другого, словно все они были братьями.

«Деды» ходили ухоженные, выстиранные и отглаженные. Молодёжь с грязными шеями, руками и ушами. Поголовно все: узбеки, таджики, кавказцы, русаки, «старики» и «молодёжь» грезили дембелем.

Ночью, после отбоя, казарму заполняла вонь смердящих портянок и миазмов, извергаемых солдатскими кишечниками.

Поспать в первую ночь мне не дали.

Около двенадцати ночи закончились полёты. Меня разбудил удар сапога по спинке кровати.

Я поднял голову. Перед кроватью стоял нетрезвый субъект с сержантскими лычками.

- Кто такой, почему не докладываешь?

- А ты кто такой?

- Я старшина роты.

- Не физди, сержант. Старшине я доложил.

- А ну встал!

Я встал. Одел галифе и сапоги. В кубрик уже подтягивались зрители.

- Упал! Отжался.

Я, молча, ударил его в челюсть.

Сержант перелетел через кровать. Ноги, обутые в начищенные кирзовые сапоги торчали из-под кровати. Стало тихо. Хлопнула дверь. В расстёгнутых шинелях, грохоча тяжёлыми сапогами, по коридору прошли несколько солдат. Они остановились перед кубриком. Взглянули на лежавшего сержанта.

- Кто тут из Новороссийска? - Рыжий ефрейтор повернулся ко мне, - Ты?

- Я из Новосибирска.

- Жалко, - сказал он. Ну да ладно. Если что обращайся. Я Мишка Беспалов, из полка.

Беспалов с коллегами ушли не попрощавшись.

Кто-то из них бросил поднимающемуся сержанту:

- Говорили тебе, Савоська, не беспредельничай!

С тех пор меня почти не трогали. Кое с кем из дедов я даже подружился. Среди них были совсем неплохие парни. Но с сержантом Савостиным мы друзьями так и не стали. При случае он не упускал возможности на меня наорать, но в драку не лез.

В ленинской комнате незнакомый старшина-сверхсрочник рисовал портрет. Делал это он очень своеобразно. С какого-то старого портрета он снял часть краски и сверху нанёс новую. Через слой краски проглядывало лицо, отдалённо напоминающее профиль самого художника.

Сверхсрочник спросил:

- Узнаёшь?

Сказать бы честно: «Да фуй его знает! Чурка какой-то…» Но, скорее всего где-то в глубине души я всё-таки был интеллигентом и поэтому произнес что-то туманно-обтекаемое: «Возможно...наверное...скорее всего...»

Не выдержав моего мычания, старшина торжествующе выдохнул:

- Это — Ленин!

Я опешил. Вождь мирового пролетариата в его исполнении смахивал на казаха.

Сходство с вождём мирового пролетариата, на мой взгляд, исчерпывалось только обширной лысиной и галстуком в горошек.

Стесняясь я спросил:

- А чего же он такой загорелый?

Старшина задумался.

- После Италии. Он же там жил. На острове Капри.

Я сказал, что вообще-то на Капри жил Горький.

Но художник не расстроился:

-Это малозначительная деталь. Художник не фотограф. Он не должен зацикливаться на мелочах, ровно также, как и на вырисовывании пуговиц.

На второй день я увидел знакомое лицо. Это был Рашид Багаутдинов. Татарин. Из Грозного. Главная черта его характера - чувство собственного достоинства. Даже сержанты в учебке стеснялись приказать ему мыть полы.

Рашид, зашёл в роту к старшине. Через закрытую дверь я слышал громкие голоса, раскаты смеха. Минут через десять Рашид вышел.

Мы обнялись. Рашид угостил меня сигаретой с фильтром. Он жил за пределами роты. На аккумуляторной станции. Там же спал и ел. Приходил в роту только за письмами.

Рашид производил впечатление очень надёжного человека. В дополнение к своей надёжности он был ещё и чертовски обаятелен.

На него хотелось равняться. Походить.

* * *

Командир отдельного батальона, подполковник Боярский - маленький, толстый, с рыжими ресницами. Ему за сорок. Зелёного цвета китель, с голубым ромбиком педагогического института, обтягивал круглый живот. Он был похож на Мюллера в исполнении актёра Броневого. Сходство дополняли глазки навыкат.

Все – от первогодки-срочника до офицера старались как можно реже попадаться ему на глаза. Любимая фразы комбата: — Товарищ солдат! Ко мне! Почему праздно шатаетесь по территории части?

И, кривя губы на одутловатом лице — Трое суток гауптической вахты! Пять суток!

Есть такие низменные натуры. Они находят удовольствие в том, что могут беспричинно наказать того, кто не может ответить им тем же.

Комбат регулярно проводил приём по личным вопросам.

Я спросил у командира взвода прапорщика Степанцова разрешения обратиться к командиру части.

У прапорщика красное лицо сельского тракториста и здоровенные красные кулаки. Шинель с засаленными погонами смотрится на нём, как детская распашонка. Яловые сапоги сорок пятого размера. Прапорщика отличают хриплый голос и виртуозная ругань.

- Нафуя?

- Офицером хочу стать. Буду просить, чтобы дали направление в училище.

Прапорщик, посмотрел на меня сверху вниз.

- Офицер - профессия героическая! - важно сказал он. – Обращайся. Только потом не жалей.

Подполковник разговаривал со мной минут тридцать. Он внимательно поглядывал белёсыми глазами и строго кивал головой. Временами он задавал вопросы, неожиданно повышая голос. Расспрашивал о том, где я вырос? Почему хочу стать офицером?

Я шпарил как по-написанному.

- Офицер, профессия-героическая. Родина... Долг... Присяга!

Комбат согласно кивал головой.

Алик Губжев ночью пошёл в самоволку в общежитие педучилища. Чтобы покрасоваться перед будущими училками выпросил у меня шинель. Мы с ним одного роста и комплекции. Надо же было такому случиться, что пролезая через дыру в заборе нос к носу столкнулся с комбатом. Губжеву удалось ускользнуть. Перед глазами комбата мелькнула чёрная шинель.

Через несколько дней подполковник Боярский увидел меня, ведущего роту на обед.

Комбат принялся вытряхивать меня из шинели. Я не понимая в чём дело, сопротивлялся, за что в боевых условиях полагался бы наверное, расстрел на месте.

Боярский всё- таки сорвал с меня шинель и, трясясь, как студень, топтал её сапогами.

- Мать!.... Мать!… Мать!..

Я не помню хватался ли комбат за кобуру, но я подумал: сейчас расстреляет!

Боярский, наверное, так бы и поступил. Но к счастью мы были не на передовой.

Вместе с комбатом был майор Козырев.

Он делал мне страшные глаза и выдирая из лап комбата сдержанно-устало повторял:

- Товарищ подполковник, ну нафуя!? Товарищ подполковник...

Комбат трясся как холодец, кричал.- Арестовать! Посадить на гауптическую вахту!

От гауптвахты меня спасло лишь то, что в ночь, когда Губжев был в самоволке, я находился в наряде.

Алик Губжев успокоил.

- Не переживай. Я уйду на дембель, пришлю тебе свою парадку. В порядке моральной компенсации. Договорились?

* * *

Время было обеденное.

В казарму явился новый замполит. Он разыскал меня и сказал:

- Завтра поедешь на «губу».

- Как это?– удивился я. - За что?

- Рота заступает в караул. Ты идёшь помначкара.

- Не могу, - ответил я.

Теперь удивился лейтенант Аюпов:

- Чего так? Вроде не баптист.

- Понятия не позволяют своих охранять. Западло это. В посёлке не поймут.

Лейтенант погрустнел: