Заяабари (походный роман) - Сидоренко Андрей - Страница 18

Два года назад я съездил в Стамбуле по коммерческой нужде. Наплевав на необходимость носиться как угорелый по городу, забрел в исторический музей и просидел целый день у саркофага с фараоновской мумией. Саркофаг доставили в Стамбул из Египта турецкие археологи в прошлом веке. Посетителей не было. Я сидел один вместе с тысячелетней мумией в полумраке мраморного зала и пытался понять, зачем фараона вынули из пирамиды и принесли в музей. Какие чувства я должен испытывать, глядя на мумию: восторг и радость или грусть и печаль? Или засушенный фараон должен помочь мне ощутить свою причастность к чему-то великому, к тому, что было раньше и никак до сих пор не закончится? Что во мне должно произойти такого особенного, ради чего надо было раскурочить гробницу и увезти мумию? С таким же успехом можно было играть головой фараона в футбол лишь только потому, что она круглая. Это не история и не уважение к ней – это мракобесие какое-то. Мне стало жаль фараона и совестно за современников.

Люди вложили свой труд и душу в создание монумента, которому придали значение идола или божества. Только в этом его смысл и история. Прошли века, и появились исследователи, которые пытаются докопаться до истины в буквальном смысле и никак не унимаются в своих стараниях. Ребята эти похожи на тех искателей, которые с помощью вскрытия человеческого тела пытаются обнаружить его душу. Ясно как день: вещь она только тогда имеет свое содержание, когда воспринимается целиком. Глупо воспринимать книгу по отдельным страницам и свою любимую женщину по частям.

Возьмите любимую женщину, разденьте ее и положите свою голову ей на живот, обнимая бедра, или что больше нравится. Вам представляются прелести счастья обладания и экстаза. В голове начинает строиться целый сказочный замок на эту тему. Вы строите и строите его, пока пирамида не достигнет неустойчивости и не рухнет, превратившись в прекрасный миг. И снова вы на исходных позициях, как будто ничего не было. Прелесть происшедшего нематериальна и поэтому сказочна.

Сдалась мне эта изба-памятник, если я не могу войти в нее и попить чаю с гостеприимными хозяевами, и порадоваться вместе жизни и сделать мир чуть лучше от совместного добра. К черту все памятники – неочеловеченные вещи, похожие на скорлупу от выеденного яйца!

Еще хуже бывает, когда памятники используются для гордости, а именно для этого они, в основном, используются, для гордости, а не для любви. Это очень плохо, потому что с помощью гордости нельзя увидеть мир дальше кончика своего носа.

Пришло время, и я понял, что мир – это воздушные замки. Все самое прекрасное в жизни – и есть воздушный замок. Из него не сделать памятник.

Наконец, мы приехали и высадились у входа в подвал, где располагался клуб иркутских серфингистов "Байкал серф". Из подвала высыпали юные и не очень члены клуба и помогли перетащить вещи.

Оказавшись внутри подвала, я сразу вспомнил детство, когда мы, пацаны, болели подвальной лихорадкой: мы занимались исследованием подвалов домов и оборудовали там себе из разного хлама гнезда, где собирались и чувствовали себя в уюте и безопасности. Подвал Валеры Горшкова очень смахивал по своему внутреннему содержанию и впечатлению на подвальные гнезда моего детства, только здесь все было оборудовано по-взрослому и, как на пароходе: были даже свои кают-компания и камбуз.

На клубных складах царил душевный хаос из спортивного инвентаря. Доски виндсерфинга разных моделей напоминали сушеные китовые плавники и навевали тоску по тем далеким и теплым местам, где они были изобретены. Сам же виндсерфинг в здешних северных условиях смотрится, как валенки в экваториальной Африке. Но Валера так не думает, он давно, похоже, перестал удивляться такой экзотике и жил с ней по привычке спокойно, как будто народ гонял по Байкалу на серфе еще со времен Ермака. Мне бы такая идея и в голову не пришла, а Валере пришла и оказалась заразительной. Иркутяне – народ горячий и падкий на экзотику. Число поклонников виндсерфинга стремительно растет, так что того и гляди Иркутск превратится в новую мировую столицу удивительного спорта.

Байкальский виндсерфингист Валера Горшков – историческая личность, потому что совершил подвиг: впервые переплыл Байкал поперек на доске с парусом, преодолев 70 км. воды.

Я поселился в кают-компании на полу, рядом с клубным сторожем Сережей Арбатским. Сережа сторожил клуб, потому что жилья своего не имел. Сначала Валера платил ему деньги, а потом перестал. Сережа и так приходил сторожить: деваться ему было некуда. Сережа молод, ему, наверное, 25, работает где-то по компьютерной части и между прочим. Жизнь его здесь похожа на вольную жизнь ковбоя дикого американского Запада. С Сережей Арбатским мы проводили вечера за разговорами про Байкал.

Мне надо было пожить в Иркутске несколько дней для того, чтобы запастись продуктами в дальнюю дорогу и достать некоторые мелочи, которые могли бы пригодиться.

Глеб, любезнейший человек, повез меня на оптовый продовольственный рынок, где было все необходимое и по приемлемым ценам. Во время плавания продукты закупать негде: кругом будет глушь.

Глеб позвал меня к себе в гости на ужин и пригласил своего отца, который за 30 лет объездил все байкальское побережье. Папа Глеба, старый таежный волк, выглядел, как герой романов Джека Лондона. Роста был исполинского и широк костью, взгляд спокойный и проницательный. Во всем облике отражался дух просторов дикой байкальской природы. По сравнению с ним я смотрелся туристом-матрасником. Стол накрыли от всей сибирской души. Я сидел напротив папы Глеба и пронизывался его оценивающим взглядом. Что такого во мне можно было разглядеть во время еды?! Но он смотрел на меня по-хорошему, потому что мужик, чувствовалось, душевный и от силы добрый. Примерял он мой вид и на предмет того, смогу ли сделать то, что задумал, или скорей всего сгину по пути от непредвиденных обстоятельств. Вид у меня обычный, если не принимать во внимание бороды, но поскольку мы в Сибири, то и борода – обычная вещь. Так что ничего из себя особенного не представлял.

Я узнал об опасностях, которые меня подстерегают. Трудно выделить главную.

Клещ распространяет одну из самых опасных для человека инфекций – энцефалит. Понятие энцефалит объединяет множество болезней, которые характеризуются воспалением головного мозга. У заразы несколько форм: клещевой, комариный, гриппозный, энтеровирусный и пр. В зависимости от формы и тяжести заболевания можно либо остаться инвалидом, либо сыграть в ящик. Я позвонил в местную санэпидемстанцию, и там меня не утешили: местный клещевой энцефалит – самый скверный, клеща в здешних лесах много и опасность заражения очень велика. Сказали, что без прививки нечего на природе делать.

Прививку я не сделал. Вместо этого купил иммуноглобулин и шприц на всякий случай. Если укусит клещ – уколюсь. На коробке с иммуноглобулином значилось страшное предупреждение, что впрыскивать в организм зелье можно только при наличии рядом отделения антишоковой терапии или реанимации. Вот так лекарство! Понадобится мне эта терапия или нет, я не знал и проверять не хотел – все равно ее там рядом не будет. Работники СЭС посочувствовали мне и пожелали удачи. Спасибо.

Как ни странно, к страшной заразе местное население относится предельно беспечно и прививки не делает. Переболевших энцефалитом я здесь встретил много. Во народ!

Следующая опасность – это ветры, которые достигают здесь ураганной силы и налетают очень неожиданно. Особенно нежелателен в моей ситуации ветер "горняк", который срывается с гор и может унести в море и там лодку перевернуть. Дальше, конечно, у меня должны начаться крупные неприятности, потому что окажусь в ледяной воде и помогать мне будет некому. Предсказать ветер трудно, и может случиться так, что если вдруг застигнет всего лишь в 20-ти метрах от берега, то рискую не выгрести. Я кажется начинал понимать, во что вляпался. С расстояния 5000 километров такие детали кажутся несущественными.

Медведя на Байкале тьма, особенно на второй половине пути, севернее острова Ольхон, где у них специальный медвежий заповедник. Ночевать на этом участке рекомендовали только в зимовьях.