Мой марафон - Хазанов Юрий Самуилович - Страница 24

— При чём здесь трус? — сказал Гриша.

— При том! Какая разница — в классе или в тире? Скажи? Сказать Гриша не мог.

...В пятницу он сидел в блиндаже, слушал команды по полевому телефону, менял мишени и часто прикладывал руку к животу. Но живот у него совсем не болел. Просто под куртку с «молнией», под ремень брюк, он запихнул картонную папку. А в папке лежало три мишени, и пробиты в них были девятки и десятки. Грише хотелось просидеть здесь всю жизнь, и чтобы наверху никого не было, и не надо было вылезать... Никогда... А сухие щелчки выстрелов — пусть это просто метеориты, которые падают на блиндаж из космоса. И рядом с ним не ребята из разных школ, а юпитерцы или нептуняне, которые не знают нашего языка и ничего не понимают в наших делах — в стрельбе, в мишенях, в очках...

— Последняя серия кончена. Сдать мишени судье подсчёта! — послышалась команда.

Из блиндажа Гриша вышел последним. Под его курткой с «молнией», в картонной папке, лежало по-прежнему три мишени, только пробиты в них не девятки и десятки, а пятёрки да семёрки...

Что было дальше, Гриша не любит вспоминать, но события того дня нет-нет да сами напомнят о себе. То сон приснится: огромная мишень, но, оказывается, это вовсе не мишень, а главный судья подсчёта. Он хватает Гришу за руку, и они проваливаются в блиндаж и летят, летят в темноте... А то, уже наяву, Гриша встретится глазами с Витей, оба отвернутся, как будто каждый из них невидимка для другого, но всё равно Гриша вспоминает...

Вспоминает, как вызвали его вдруг в судейскую коллегию.

— Ты менял мишени Шорина? — спросил главный судья. «Не я!» —хотелось крикнуть Грише на всё поле.

— Я,— ответил он.

— Так вот, три мишени недействительны.

— Почему? — спросил Гриша.

«Зачем я это спрашиваю? — подумал он.— Глупо как».

— Почему? — повторил он.

— Расскажем? — спросил главный судья и посмотрел на остальных судей.

Грише показалось, что он улыбнулся.

— На каждой мишени,— сказал главный судья,— кроме печати, мы ставим свои тайные значки. Какие они — это уж, извини, наш секрет... Так вот, где настоящие мишени?

— Сейчас,— сказал Гриша.

Он сорвался с места и побежал. Куда угодно — за деревья, в блиндаж, на другую сторону земного шара! Только чтоб не видели, как он будет вынимать из-под куртки с «молнией» эту проклятую папку...

А потом главный судья объявил решение судейской коллегии: результаты Виктора Шорина не засчитывать, его самого дисквалифицировать на всё время. До совершеннолетия. Того, кто помогал в обмане, отстранить от всех тренировок и соревнований на один год...

— Здорово,— сказал Гриша Вите.

Больше он ничего в эту минуту сказать не мог.

— Потому что: не умеешь — не берись! — ответил Витя. Он повернулся и пошёл.

— Да, не умею! — закричал Гриша.— Не умею!.. Ну и что?

...Вот о чём не хотел сейчас думать Гриша, прогуливаясь взад и вперёд невдалеке от стола судейской коллегии.

Осталось два выстрела. Он снова стал тихонько напевать «Я на камушке сижу...» Ведь не будь этой песенки, не держать бы ему, наверно, в руках винтовки, не знать, что такое «мелкая» и «высокая» мушка, не целиться с замиранием сердца в чёрную червоточину на белом круге...

А по тому, как одобрительно перешёптываются судьи, глядя на Гришу, можно почти наверняка предположить, что и без двух последних выстрелов он завоевал уже звание чемпиона города.

ЦЕПНАЯ РЕАКЦИЯ

Мите уже сто лет обещают, что он полетит на самолёте. Не на большом самолёте: на нём он уже летал сколько раз, а на маленьком, санитарном, где сидишь рядом с пилотом и всё видишь: все приборы, и рычаги, и поля, и реки. Ведь на ИЛ-18 или на ТУ непонятно даже, летишь ты или на месте стоишь. Только вот во время взлёта или на посадке голова пухнет. А так совсем ничего. Кругом один гул да синий воздух. Хотя однажды, когда летели из Москвы в Омск, Мите прямо страшно стало. Не в тот момент, когда провалились в воздушную яму,—этого он не боится: глотнёшь раза два, и всё пройдёт. А страшно ему стало от красоты, которую он увидел за окном самолёта. Казалось, там было не небо, а ледяное поле — нагромождение белоснежных курчавых пластов. Их словно только что вспахал небесный трактор, и теперь он гудит уже где-то на другом конце поля, а сюда сейчас придут и начнут сеять золотые звёзды.

«Наш самолёт находится на высоте девять тысяч метров,— услышал Митя голос бортпроводницы.—Температура за бортом минус пятьдесят, скорость полёта — восемьсот километров в час...»

Здорово, конечно, летать на такой высоте и с такой скоростью! Но всё же Мите хотелось полетать на санитарном. Тем более, что папа обещал. Наверно, тысячу раз. Вернее, Митя тысячу раз просил.

«А теперь уже скоро уроки начнутся, тогда вообще не очень полетаешь. Значит, надо что-то предпринять!..» Так подумал Митя и решил посоветоваться во дворе со своим другом Васей.

— Я знаю,— сказал ему друг Вася.— Надо, чтобы оттуда тебе написали... Что приглашаем приехать и ждём.

— Откуда? — спросил Митя.— Кто?

— Оттуда,— повторил Вася.— Куда твой отец ездит.

— Он вроде в Русскую Поляну собирался,—сказал Митя.—А кто должен написать?

— «Кто, кто»! — закричал Вася.— Я! Или ты...

— Тебя серьёзно спрашивают,— сказал Митя.— Не хочешь, можешь не говорить.

— Я тебе серьёзно и отвечаю... Не понял?

Но Митя, кажется, уже понял, потому что подпрыгнул, издал боевой клич индейцев племени сиу и вцепился Васе в плечо.

— Постой ты! — сказал Вася.

Он не любил излишнего шума. Но Митя и сам успокоился, отпустил Васину ключицу и спросил:

— А от кого писать? И про что?

— Про что-нибудь,—сказал Вася.—Как письмо в «Пионерскую правду». Только не «дорогая редакция», а...

— Дорогой доктор,— подсказал Митя.

— «Дорогой доктор,— повторил Вася и продолжал таким голосом, словно ему поручили приветствовать делегацию из соседней школы: — Мы, ребята пятого класса, очень просим прислать к нам вашего сына Митю...»

— Зачем? — спросил сын Митя.

— Откуда я знаю зачем?! — рассердился Вася.— Надо подумать.

Они стали думать.

— Может, я написал что-нибудь такое? — робко сказал Митя.— А они прочитали...

— «Три мушкетёра»? — предположил Вася.

— Я серьёзно! Может, они просят поделиться опытом?

Вася вскочил на садовую скамейку, поднял руку, как боярыня Морозова на картине Сурикова, и провозгласил:

— Товарищи! Вот уже пять лет я с успехом собираю металлический лом. Делайте, как я: уносите из дома все тазы, кастрюли и железные кровати. Я сам уже два года сплю на полу...

— Перестань! — закричал Митя, хотя ему было смешно; он и не знал, что Вася такой артист.— Хватит!.. А может, я спасу кого-нибудь, а? Сейчас это часто делают. Больше всего из воды.

Вася сразу стал серьёзным.

— Говоришь, спасу кого-нибудь? — деловито переспросил он.—Это ничего. Мальчишку или девчонку? Из какого класса?.. А где это было?

Вася умолк, походил вокруг скамейки и потом продолжал:

— Знаю! Они сюда приехали, понял? На экскурсию. Этим летом. И купались тут, а один мальчишка взял и заплыл на серединку. И тонуть начал.

— И тут я,— закричал Митя,— раз-раз! Поплыл сажёнками, нет, кролем, всех обогнал, схватил его вот так, за волосы,— и вытащил!

Тихо ты,— сказал Вася и пригладил свою причёску, которую в классе называли «полуполька, полубокс, полупудель, полуфокс».—Ну, а потом?

— А потом,— продолжал Митя,— потом я торопился в кино или в магазин... Поэтому сразу убежал. Правильно?

— Как его звали? — спросил вдруг Вася.

— Кого?

— Кого ты спас.

— Как? Лёшка, по-моему. Не помню. Или Мишка. Какая разница?

— Теперь всё,— сказал Вася.— Можно письмо писать.

— Только зачем папе? — сказал Митя.— Лучше прямо мне.

Так и порешили. Они пошли к Мите, и там после долгих раздумий и споров родилось на свет это письмо, написанное корявым Васиным почерком. В письме ребята русско-полянской школы № 1 (такая ведь обязательно должна быть) вспоминают Митин подвиг и очень, очень просят Митю приехать, потому что все его так ждут, так ждут, прямо как соловей лета... Но особенно хочет его видеть тот самый мальчик по имени Лёшка (или Мишка? Нет, пускай Лёшка).