Я из Одессы! Здрасьте! - Сичкин Борис Михайлович - Страница 13

БОРИС КАМЕНЬКОВИЧ

С Борисом мы были знакомы с раннего детства. Я его учил танцевать, и вместе с ним мы поступили в ансамбль народного танца Украины. Вместе мы прошли всю войну и продолжали дружить вплоть до моей эмиграции.

Человеком он был интересным, талантливым. Виртуозно танцевал европейские бальные танцы, чем приводил женщин в восторг. У них он пользовался огромным успехом. Он всегда влюблялся, писал им стихи, страдал, ревновал.

Решающим фактором для его любви были красивые женские ноги. Умственные способности значения не имели. Короче, это были красивые дуры. Если он находился с одной из них, то редко ей изменял. Он был весь поглощён любовью. Расставался он с ними быстро. При этом очень страдал, но потом мгновенно влюблялся в другую. Его жизнь состояла из цепи коротких пылких романов. И всякий раз он влюблялся словно впервые.

Борис обладал ещё одним уникальным качеством. Он мог уснуть в любое время, в любой обстановке, стоило только ему положить голову на подушку. Даже любовные страдания уступали сну.

Он любил своё здоровье и внимательно к нему относился. Как-то ему сказали, что гоголь-моголь очень полезен, и он каждый день взбивал себе пять желтков с сахаром и выпивал их залпом. Если бы ему сказали, что молодая нефть полезна для организма, он бы пил её, не обращая внимания на угрозу нефтяного кризиса.

Один из романов Бориса закончился женитьбой. Война разлучила его с молодой женой.

Как-то мы с ним встретились с двумя офицерами, только прибывшими из тыла. Оказалось, они были в нашем родном Киеве и хорошо провели время. Даже успели обзавестись одной на двоих любовницей, они подробно, со смаком и обилием интимных деталей рассказали о своих похождениях, а в заключение показали фото дамы сердца. Ею оказалась жена Каменьковича. Борис онемел. Не сказав ни слова, он ушёл.

Дело было перед концертом. К началу выступления Борис не появился. Начальник, знавший о происшедшем, очень волновался. Дело в том, что все артисты были вооружены пистолетами, и он опасался, как бы Борис не покончил с собой.

После концерта я бросился искать его и нашёл своего друга в роще, спящим. Он спал, как спят только здоровые счастливые дети, чуть посапывая и с блаженной улыбкой на лице.

Я тихонько разбудил его. Он проснулся и спросил.

— Концерт начали?

— Концерт закончился.

— Что ты говоришь? Понимаешь, я пошёл в рощу пострадать, испить всю горечь измены. Я лёг на траву и провалился в сон, не успев подумать об этом. Я так долго и крепко никогда не спал.

Я посоветовал ему напустить на лицо грусть, чтобы не было неприятностей от начальства, так как концерт шёл без него.

Мы вдвоём возвратились, весь ансамбль нас ждал и очень волновался. Я сказал начальнику, что застал Бориса в полуобморочном состоянии, и что за ним нужен глаз да глаз. Начальник попросил меня хитростью отнять у него пистолет. Я обещал это сделать и следить за ним, чтобы он перед концертом не уснул.

ДЕДОВ

Мои фронтовые воспоминания, вероятно, отличаются от привычной военной мемуарной литературы. Я больше пишу о людях, с которыми прошёл военными дорогами, нежели о самой войне. Это неудивительно. Ведь я не принимал никаких стратегических решений, я не поднимал солдат в атаку, я не ходил в разведку. Я просто развлекал бойцов, я поднимал их настроение.

Я пишу о людях, с которыми работал во «фронтовой части хорошего настроения».

Одним из моих сослуживцев по ансамблю был певец-бас Дедов, человек лет пятидесяти, двухметрового роста, могучий, с красивой львиной гривой. В его голове, вероятно, была единственная извилина и то очень прямая, главной его страстью была еда. Он пожирал все подряд, без разбору. К деликатесам он относил сало и мог съесть целую свинью. У него была справка, которой Дедов очень гордился. В справке было написано, что его по конкурсу не приняли в Большой театр. Когда ему говорили, мол, нашёл чем хвастать, Дедов отвечал:

— А ты посмотри, кто подписал эту справку: народные артисты СССР Козловский и Лемешев. Он очень боялся бомбёжек и на новом месте старался стать на постой подальше от военных объектов. Естественно, для этого требовалось кое-что разузнать у местного населения. Как правило, это плохо кончалось. Одержимые шпиономанией сдавали Дедова в военную комендатуру.

Если перед началом концертом его не было, я рекомендовал начальнику искать Дедова в

СМЕРШе — военной контрразведке, и ни разу не ошибся.

Дедов верил в меня, как в Бога. Он не сомневался, что я все знаю. Солдатский паёк ему был на один зуб, и он часто ходил в деревню выпрашивать у крестьян сало.

Как-то мы обслуживали на передовой танковый полк, было затишье, но в любую минуту мог произойти танковый бой. До немецких позиций рукой подать, и буквально на каждом шагу стояли часовые. Рядом было село, куда стремился Дедов, чтобы достать «сальца». Он меня просил, чтобы я узнал пароль. Сделав вид, что просьба потребовала неимоверных усилий, сообщил ему пароль — «Курок», а ответ — «Курск». Счастливый Дедов отправился в село. На обратном пути, когда его остановили часовые, он уверенно сообщил пароль, но вместо отзыва последовала команда: «Ложись!» Лежал он примерно часа полтора, пока с ним не разобрались. Так повторялось трижды. Всякий раз я объяснял, что опасность заставляет командование принимать меры сверхбдительности, и Дедов верил мне. Чувство вечного голода напрочь затмило у него все.

Как-то я достал польский орден и повесил певцу Шмигельскому. В столовой я сел рядом с Дедовым, а напротив усадил Шмигельского с наградой. Дедов, увидев награду на груди Шмигельского, обратился ко мне:

— Борис, что у него на груди?

— Польский орден. При награждении польским правительством наших солдат наш начальник, учитывая его польскую фамилию, представил его к награде. Конечно, это несправедливо, так как в нашем хоре есть только один достойный человек — это ты.

Расстроенный Дедов обратился ко мне за советом. Я порекомендовал ему жаловаться, чтобы начальству в дальнейшем было неповадно.

К этому времени доброго и умного подполковника Яновского на этом посту сменил откровенный идиот и тупица майор Корнеев.

Я не любил его за тупость, а он не любил меня за моё непослушание и успел наделать мне много пакостей. В частности, перед двумя награждениями устроил мне ряд провокаций и лишил меня двух орденов. Я это запомнил.

Я послал Дедова в политуправление фронта к полковнику Прокофьеву, зная, чем это кончится. Полковник ничего не понял, но за несоблюдение субординации (солдат не может через голову вышестоящего по чину жаловаться), дал нашему начальнику трое суток домашнего ареста.

Я подождал три дня и послал Дедова к члену военного совета фронта генерал-лейтенанту Телегину. Тот тоже ничего не понял из рассказов Дедова, но, в свою очередь, дал нашему начальнику пять суток домашнего ареста. Я подождал пять суток и сказал Дедову, чтобы он оповестил начальника, что если его, Дедова, поход к маршалу Жукову не увенчается успехом, то он поедет в Москву к Сталину.

Начальник, хоть и был идиотом, но не до такой степени, как Дедов. Поняв, что все направлено против него и исходит от меня, он пришёл ко мне.

— Борис, я тебя умоляю, не посылай его к маршалу Жукову, — взмолился он. — Я же так никогда свободы не увижу.

Я сжалился и сказал Дедову:

— Подожди ещё несколько месяцев и ты получишь высшую польскую награду. По договорённости со мной Шмигельский пришёл в столовую без орденов. Дедов поцеловал меня и облегчённо вздохнул.

Спустя какое-то время я в присутствии всех наших юмористов вручил польский орден и наградной лист нашему басу под аплодисменты собравшихся. Дедов ни на минуту не сомневался, что это законный орден, и всю войну его с гордостью носил.