Операция «Гадюка» (сборник) - Булычев Кир - Страница 36

Но бутыль была пластиковая, рифленая крышечка бутыли была закупорена фабрично. Потребовалось усилие, чтобы отвинтить ее. Вода зашипела и пошла через край, а я ловил языком пену и всасывал ее. Погоди, не пей, не кидайся, успеешь. Главное, что они не будут тебя убивать — не будут, потому что они не стали бы тебя поить перед смертью. Ах, какой милый и добрый человек — Рустем дал мне индульгенцию! Но такие, как он, лишены чувства жалости. Значит, у него есть цель. Может, и в самом деле он намерен вколоть мне какой-нибудь «трус-драгз» — состав, вызывающий неконтролируемую болтливость. Смогу ли я удержаться? А потом меня (к тому времени я уже отхлебнул три или четыре раза из бутыли) обрадовала мысль: а что я могу им сказать, даже если они найдут способ меня одолеть? Что в Москве подозревают неладное из-за исчезновения в некоторых городах ветеранов последних войн? Разумеется, и генерал, и Рустем об этом информированы. Или что Меховск избран как один из возможных будущих пунктов исчезновения людей? Вернее всего, они к этому готовы. Главное — мы не знаем, зачем это происходит и почему.

Я поставил себе предел — четверть банки. Она полуторалитровая, значит, на ладонь сверху. Потом я заставил себя закрутить крышечку и задумался — а прав ли я? Мой организм обезвожен и тем более нездоров, он нуждается во влаге. Ведь не будут они меня держать здесь неделю? Я выпью половину — этого пока достаточно. У меня останется чуть ли не литр. Что я и сделал.

А потом снова разлегся на полу, на этот раз я был почти в мире с самим собой. Потом я постарался испытать себя: я поднялся в воздух и небольно ударился головой в низкий потолок — в двух метрах от пола.

Перебирая руками по потолку, я пропутешествовал из конца в конец подвала, как муха, затем спустился по стене. Ничего, получается, надо развивать свои способности, а то ведь неизвестно, может, понадобится ходить по потолку.

Вдруг я испугался, что они за мной подглядывают. В подвале была лишь решетка вентиляции в углу — больше отверстия я не заметил. Но ведь современная техника делает чудеса. Я от испуга грохнулся на пол, сведя на нет все свои усилия по самолечению.

Отлежавшись и отругав себя, я в качестве утешения отхлебнул еще один большой глоток из баллона.

День клонился к закату. А обо мне не вспоминали. Я еще раз поспал, потом попытался сочинить стихотворение в честь Катрин, однако вдохновения не хватило.

Вечерние часы прошли как в тумане, единственное, что помню, — искреннее сочувствие к судьбе графа Монте-Кристо, который просидел в такой вот котельной примерно в десять тысяч раз больше, чем я.

Так прошел этот день, о котором в настоящем романе и не рассказывают, а, пропустив его, сообщают: «На рассвете следующего дня…»

Наступила ночь, и, за исключением последнего глотка, в баллоне ничего не осталось.

Но я был почти уверен, что все той ночью и решится. Поэтому, когда за мной наконец пришли, я уже был готов, героя из себя не изображал, а продолжал сидеть на полу у стены, вдыхая миазмы, накопившиеся в подвале за последние сутки.

Жора, который пришел за мной, даже заходить не стал, а выматерился и приказал выматываться из подвала.

Там же ждал и Одноглазый Джо. Они боялись, что я буду драться или убегу. Но мне совсем не хотелось бегать и срывать ответственное задание, полученное от дяди Миши.

Джо ловко надел на меня наручники. Я не ожидал этого и не был готов — так что попался. Вылезать из наручников я не умею. Очевидно, и летать в наручниках не смог бы.

— Ты иди, — сказал Джо.

Он шел за мной брезгливо, хотя не думаю, что я был так уж грязен и отвратителен. А что касается щетины, то я обратил внимание, что двухдневная щетина модна у телевизионных ведущих.

На улице было темно. Второй час ночи. Город спал, даже большинство фонарей в нем отключалось после двенадцати, потому что после двенадцати порядочный человек на улицу не полезет.

Почему-то я решил, что меня посадят в мой любимый «Мерседес». Но его не оказалось. У дома стоял самый обыкновенный грузовичок, в кузове которого в сопровождении Джо я доехал до товарной станции.

Потом меня повели по путям. Иногда мы проходили под светом прожектора. Вдруг, испугав меня, сонный голос диспетчерши велел кому-то подать состав на третий путь.

Вагон-холодильник, до которого мы наконец добрели, стоял в тупике одного из запасных путей, уткнувшись в бревенчатый ограничитель.

Дверь в него была полуоткрыта.

Джо сказал:

— Залезай.

— Наручники снимешь? — спросил я.

— Где надо, там и снимут.

— Мы куда-то собрались путешествовать? — спросил я.

Джо врезал мне по шее — ответить я не мог, даже лягнуть не успел. Больше он со мной не разговаривал.

Но подсадил меня — с руками пред собой в кандалах трудно влезть в холодильник.

В холодильнике было до удручения пусто и пахло дезинфекцией.

Послышался скрип тормозов. Кто-то еще приехал.

В двери вагона появился торс Порейки. Сзади него подсвечивали станционные огни. Я угадал его по характерному жесту — он расчесывал свои три волоска.

— Если хочешь остаться жив, — сказал он, — будешь молчать. Сейчас придут сюда мои ребята. На твое счастье, они пока не знают, что ты предал нашу организацию. Но с вами в вагоне поедет Джо. И если ты хоть разок пикнешь, он ребятам расскажет, и как ты Аркашку убил, и как ты на ментов пашешь. Ясно?

Мне было все ясно и разговаривать с Порейкой не хотелось.

Под ложечкой щекотало — сейчас все выяснится! Мы куда-то должны ехать.

Куда? Если они меня не убили, значит, я дождусь ответа. И мне хотелось ответить Порейке: «Конечно же, я буду паинькой, конечно, я сделаю все, чтобы меня не били и не обижали, потому что мне очень хочется узнать, что за подлость ты задумал».

Дверь в вагон двинулась и закрылась. Я сначала не понял почему, но потом услышал новые голоса снаружи. Видно, подъехали другие люди.

Говорил генерал. Его высокий со взвизгом голос дергал слова за ниточки, вытаскивая их из фраз:

— Родина надеется на вас! В ваших руках ее будущее! Сейчас, в дни унижения и позора, до которых довели нас те, кто развалил и уничтожил Советский Союз…

Я не стал дальше прислушиваться. Он выдавал очередную передовицу из газеты «Патриот».

— Последний парад наступает!.. — запел вдруг генерал.

Кто-то подхватил песню. Еще один. Но хоровое пение не получилось.

А уже говорил Рустем Марков:

— По выполнении задания каждый получает компенсацию в десять минимальных зарплат, сорок процентов в конвертируемой валюте. Я не хочу ставить под сомнение вашу преданность идеалам, за которые отдавали жизнь Павлик Морозов и Павка Корчагин, но я понимаю, что каждому нужно материальное поощрение, чего мы никогда не отрицали.

Потом Порейко спросил:

— Надеюсь, наша экспедиция сохраняется в тайне? Кто из вас, сволочи, проговорился? Матери, кошке, любовнице? Не бойтесь, мы ничего не сделаем. Но вы должны понять, что вся судьба нашей благородной миссии зависит от неосторожно сказанного слова. И если ты проговорился, что уезжаешь, то признайся и уходи. Уходи, ложись спать и забудь.

Молчание.

— Значит, никто?

— Никто, — сказал чей-то молодой голос.

— Тогда — по вагонам, друзья! — Это был голос самого Рустема!

— Славные ребята! — сказал генерал.

Дверь в холодильнике отъехала в сторону, и в вагон начали влезать люди, в основном молодые — мне их было плохо видно.

— Рассаживайтесь, — сказал Одноглазый Джо, который влез одним из первых, — садитесь на пол, скоро нас прицепят к составу.

Джо начал считать нас по головам. Получилось двадцать два человека.

— Двадцать два, — сказал он, высунувшись наружу.

Заметившие меня ребята с удивлением поглядывали на фигуру человека, сидевшего на четвереньках в углу. Руки я спрятал между коленями, и наручников не было видно.

Некоторые здоровались со мной.

Я отвечал или просто кивал. Джо поглядывал на меня, но не возражал.