Кортик. Бронзовая птица - Рыбаков Анатолий Наумович - Страница 11

Миша положил обратно хлеб и решительно выдвинул далеко вперед свою нижнюю челюсть. Но он в это время жевал горячую картошку и, выдвинув челюсть, больно прикусил себе язык.

 Глава 16

КНИЖНЫЙ ШКАФ

После завтрака Миша собрался уйти, но мама остановила его:

— Ты куда?

— Пойду пройдусь.

— На двор?

— И на двор зайду.

— А книги кто уберет?

— Но, мама, мне сейчас абсолютно некогда.

— Значит, я должна за тобой убирать?

— Ладно, — пробурчал Миша. — Ты всегда так: пристанешь, когда у меня каждая минута рассчитана!

В шкафу Мишина полка вторая снизу. Вообще шкаф книжный, но он используется и под белье и под посуду. Другого шкафа у них нет.

Миша вытащил книги, подмел полку сапожной щеткой, порыл газетой «Экономическая жизнь». Затем уселся на полу и, разбирая книги, начал их в порядке устанавливать.

Первыми он поставил два тома энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Это самые ценные книги. Если иметь все семьдесят два тома, то и в школу ходить не надо: выучил весь словарь, вот и получил высшее образование.

За Брокгаузом становятся: «Мир приключений» в двух томах, собрание сочинений Н. В. Гоголя в одном томе, Толстой — «Детство, отрочество и юность», Марк Твен — «Приключения Тома Сойера».

А это что? Гм! Чарская… «Княжна Джаваха»… Ерунда! Слезливая девчоночья книга. Только переплет красивый. Нужно выменять ее у Славки на другую. Славка любит книги в красивых переплетах.

С книгой в руке Миша влез на подоконник и открыл окно. Шум и грохот улицы ворвались в комнату. Во все стороны расползалась громада разноэтажных зданий. Решетчатые железные балконы казались прилепленными к ним, как и тонкие пожарные лестницы. Москва-река текла извилистой голубой лентой, перехваченной черными кольцами мостов. Золотой купол храма Спасителя сиял тысячью солнц, и за ним Кремь устремлял к небу острые верхушки своих башен.

Миша высунулся из окна, повернул голову ко второму корпусу и крикнул:

— Славка-а-а!

В окне третьего этажа появился Слава — болезненный мальчик с бледным лицом и тонкими, длинными пальцами. Его дразнили «буржуем». Дразнили за то, что он носил бант, играл на рояле и никогда не дрался. Его мать была известной певицей, а отец — главным инженером фабрики имени Свердлова, той самой фабрики, где работали Мишина мама, Генкина тетка и многие жильцы этого дома. Фабрика долго не работала, а теперь готовится к пуску.

— Славка, — крикнул Миша, — давай меняться! — Он потряс книгой.— Шикарная вещь! «Княжна Джаваха». Зачитаешься!

— Нет! — крикнул Слава. — У меня есть эта книга.

— Неважно. Смотри, какая обложечка! А? Ты мне дай «Овода».

— Нет!

— Ну и не надо! Потом сам попросишь, но уже не получишь…

— Ты когда во двор придешь? — спросил Слава.

— Скоро.

— Приходи к Генке, я у него буду.

— Ладно. Миша слез с окна, поставил книгу на полку. Пусть постоит. Осенью в школе он ее обменяет.

Вот это книжечки! «Кожаный чулок», «Всадник без головы», «Восемьдесят тысяч верст под водой», «В дебрях Африки», «Остров сокровищ»… Ковбои, прерии, индейцы, скальпы, мустанги…

Так. Теперь учебники: Киселев, Рыбкин, Краевич, Шапошников и Вальцев, Глезер и Петцольд… В прошлом году их редко приходилось открывать. В школе не было дров, в замерзших пальцах не держался мел. Ребята ходили туда из-за пустых, но горячих даровых щей. Это была суровая и голодная зима тысяча девятьсот двадцать первого года.

Миша уложил тетради, альбом с марками, циркуль с погнутой иглой, треугольник со стертыми делениями, транспортир.

Потом, покосившись на мать, пощупал свой тайный сверток, спрятанный за связкой старых приложений к журналу «Нива».

Кортик на месте. Миша чувствовал сквозь тряпку твердую  сталь его клинка.

Где теперь Полевой? Он прислал одно письмо, и больше от него ничего не было. Но он приедет, обязательно приедет. Война, правда, кончена, но не совсем. Только весной выгнали белофиннов из Карелии. На Дальнем Востоке наши дерутся с японцами. И вообще, Антанта готовит новую войну. По всему видно.

Вот Никитский, наверно, убит. Или удрал за границу, как другие белые офицеры. Ножны остались у него, и тайна кортика никогда не откроется.

Миша задумался. Кто все-таки этот Филин, завскладом, Борькин отец? Не тот ли это Филин, о котором говорил ему Полевой? Он, кажется, из Ревска… кажется… Миша несколько раз спрашивал об этом маму, но мама точно не знает, а вот Агриппина Тихоновна, Генкина тетка, как будто знает.

Когда Миша как бы невзначай спросил ее о Филине, она плюнула и сердито загудела: «Не знаю и знать не хочу… Дрянной человек… Вся их порода такая…» Больше ничего Агриппина Тихоновна не сказала, но раз она упомянула про «породу» — значит, она что-то знает… Да разве у нее что-нибудь добьешься! Она самая строгая женщина в доме. Высокая такая, полная. Все ее боятся, даже управдом. Он льстиво называет ее «наша обширнейшая Агриппина Тихоновна». К тому же «делегатка» — самая главная женщина на фабрике. Один только Генка ее не боится: чуть что, начинает собираться обратно в Ревск. Ну, Агриппина Тихоновна, конечно, на попятную.

…Да, как же узнать про Филина? И как это он тогда не догадался спросить у Полевого его имя, отчество!..

Миша вздохнул, тщательно запрятал кортик за журналы, закрыл шкаф и отправился к Генке.

Глава 17

ГЕНКА

Генка и Слава играли в шахматы. Доска с фигурами лежала на стуле. Слава стоял. Генка сидел на краю широкой кровати, покрытой стеганым одеялом, с высокой пирамидой подушек, доходившей своей верхушкой до маленькой иконки, висевшей под самым потолком.

Агриппина Тихоновна, Генкина тетка, раскатывала на столе тесто. Она, видимо, была чем-то недовольна и сурово посмотрела на вошедшего в комнату Мишу.

— Где ты пропадал? — крикнул Генка. — Гляди, я сейчас сделаю Славке мат в три хода… Сейчас я его: айн, цвай, драй…

— «Цвай, драй»! — загудела вдруг Агриппина Тихоновна. — Слезай с кровати! Нашел место!

Генка сделал легкое движение, показывающее, что он слезает с кровати.

— Не ерзай, а слезай! Я кому говорю?

Агриппина Тихоновна начала яростно раскатывать тесто, потом снова загудела:

— Стыд и срам! Взрослый парень, а туда же — капусту изрезал, весь вилок испортил! Отвечай: зачем изрезал?

— Отвечаю: кочерыжку доставал. Она вам все равно ни к чему.

— Так не мог ты, дурная твоя голова, осторожно резать? Вилок-то я на голубцы приготовила, а ты весь лист испортил.

— Голубцы, тетя, — лениво ответил Генка, обдумывая ход, — голубцы, тетя, это мещанский предрассудок. Мы не какие-нибудь нэпманы, чтобы голубцы есть. И потом, какие же это голубцы с пшенной кашей? Были бы хоть с мясом.

— Ты меня еще учить будешь!

— Честное слово, тетя, я вам удивляюсь, — продолжал разглагольствовать Генка, не отрывая глаз от шахмат.— Вы, можно сказать, такой видный человек, а волнуетесь из-за какой-то несчастной кочерыжки, здоровье свое расстраиваете.

— Не тебе о моем здоровье беспокоиться, — проворчала Агриппина Тихоновна, разрезая тесто на лапшу.— Довольно, молчи! Молчи, а то вот этой скалки отведаешь.

— Я молчу. А скалкой не грозитесь, все равно не ударите.

— Это почему? — Агриппина Тихоновна угрожающе выпрямилась во весь свой могучий рост.

— Не ударите.

— Почему не ударю, спрашиваю я тебя?

— Почему? — Генка поднял пешку и задумчиво держал ее в руке. — Потому что вы меня любите, тетенька, любите и уважаете…

— Дурень, ну, право, дурень! — засмеялась Агриппина Тихоновна. — Ну почему ты такой дурень?

— Мат! — объявил вдруг Слава.

— Где? Где? Где мат? — заволновался Генка.— Правда-… Вот видите, тетя, — добавил он плачущим голосом,— из-за ваших голубцов верную партию проиграл!

— Невелика беда! — сказала Агриппина Тихоновна и вышла в кухню.