Большой Кыш - Блинова Мила - Страница 16

Потом он опять подрулил к гамачку.

— Не постель, а желудевая лепешка с медом, — пожаловался кыш, — так и заманивает.

Он заложил еще один круг и, не устояв перед соблазном, опять бросился в гамак. Блаженно улыбаясь, руля хвостом, кыш начал тихо раскачиваться. Некоторое время его мордочка не выражала ничего, кроме удовольствия. Потом он весь как- то встрепенулся, напрягся и назидательно произнес:

— Енот — балбес и дурья башка. Всю поляну около «Моей Радости» раскопал. Теперь почва поедет, образуется овраг. А овраг — это такая дрянь! Просто бедствие! За лето и осень овраг съест весь холм. Надо что-то делать, — Бяка огляделся. — Сверчок, а Сверчок, ты где? Дрыхнешь, музыкант? — Бяка встал с гамачка и потянулся. — На чем мы остановились? Овраг съест холм? Хм… Ну и что из того? На здоровье. Пусть ест!

Хнусь с любопытством следил за сменой Бякиного настроения. Бяка разительно менялся, ложась в гамак и покидая его.

Во-первых, он раньше не умел петь. Не умел и не хотел уметь. Он считал, что музыка для самых непутевых, которые, кроме «нытья и воя», больше ничего не умеют, а в гамачке пел!

Во-вторых, лежа в плетеной постельке, Бяка заботился об общем благе.

В-третьих, он сдружился со сверчком и тот спокойно спал у него под носом. Прежде Бяка посадил бы его в скорлупку от каштана и пустил по ручью незнамо куда. Нет, что-то тут было не так. Не иначе, Большой Кыш перегрелся на солнце.

В этот момент Бяка опять прыгнул в гамак и перевернулся в нем, как лепешка на сковородке. Подергивания Бякиного хвоста вывели гамачок из равновесия, и тот, раскачиваясь, замелькал между сосенками. Бяка не переставал рассуждать:

— Вроде как что-то щекотится во мне. Может, блохи завелись? Блохи — это плохо. Это от грязи. Но я ведь очень чистый! А если не блохи, тогда что? Будто что-то в затылке свербит и в ухо нашептывает: «Овраг — твой враг. Иди и зарывай Енотовы канавы. Желудь — ничто. Дерево — совершенство. Каждый кыш должен хоть раз превратить ничто в совершенство. Надо, чтобы из желудей выросли дубки и укрепили почву корнями». — Бяка изо всех сил зачесался и вскрикнул не своим голосом: — Эй, ты, Шептун, не зли меня! Я не хочу закапывать желуди! Я сам по себе!

Хнусь, испугавшись за Бякин рассудок, выскочил из брусничных кустов:

— Бяка, здравствуй, у тебя все в порядке? Как ты себя чувствуешь?

Бяка вскочил и побежал в дом, не глядя на Хнуся, будто того здесь и не было. Через минуту он показался на пороге, зажав под мышкой копалку, а в каждой лапе по крупному желудю. Вид у него был решительный и одновременно растерянный. Он сердито протопал мимо Хнуся и исчез за вересковыми кустами. Хнусь весь день следил за Бякой, а вечером побежал за советом к Асю.

— Ась, Ась, — пытаясь растолкать дремавшего в тенечке старого кыша, шептал он, — уже спишь, что ли?

— Никто не шпит, — ответил Ась, с трудом продирая глаза.

— Извини, что беспокою, но с Бякой что-то неладное.

— Ну што там опять натворил наш Бяка? — позевывая, спросил Ась.

— Ась, он дубки сажает! Там, на южном склоне. Сначала, как землеройка, заравнивал Енотовы ямы. Потом желуди закапывал. Потом притаптывал и поливал. Потом выволок из «Моей Радости» Енота и отругал его. Енот, как и я, ничего не понял. Потом вернулся в «Теплое Местечко» и стал играть сам с собой в капельки и бульки на добрые дела. А ведь в эту сложную игру только Сяпа с Белой Жилеткой умеют играть.

— Ну и как, получалошь? — поинтересовался Ась.

— Как сказать. Когда я уходил, он сам себе проиграл уже двадцать девять капелек, а выиграл только пять бульков. В общем, он сегодня какой-то не такой.

— Ты, Хнушь, очень добрый малыш. Я тут ромашки нашушил и мяты. Ты уж вожьми, не побрежгуй. Чай иж них отменный. А о Бяке не бешпокойшя. Ничего ш ним не шлучитшя. Но на вшякий шлучай я шегодня вечером к нему жагляну. проведаю. У меня к нему тоже ешть дело.

И Хнусь сразу успокоился. Раз Ась говорит, что все нормально, так оно и есть. И пошел домой делить с Тукой сосновые иголки.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Чмока

Ссора.

Что разрушает дружбу?

Странное Люлино дельце.

Сяпа — приманка для несчастий.

Напрасно Хлюпа лупил Слюню по голове.

Тем ранним летним утром Сяпа проснулся от странного жужжания: полосатая пчела билась о слюдяное окошко, требуя свободы.

«Пчелы никогда не прилетают просто так, им нужна сладкая вкуснятинка. А у нас с Бибо нет ни крошки. Что же понадобилось в нашей хижинке этой глупышке?» — с удивлением подумал Сяпа, приоткрыв один глаз. Глаз оглядел спаленку и, не приметив ничего интересного, опять закрылся: дрёме жужжание не помеха. Сунь голову под подушку и спи себе дальше.

Но не тут-то было. В Сяпином животе противно забурчало: громко и сварливо. Живот сердился, он просил пищи. Тут-то Сяпа и вспомнил о припрятанной им накануне мисочке чмоки. Кыш откинул одеяло и устремился на кухню. Пчела последовала за ним.

Кухня сияла чистотой. Это означало, что Бибо давно встал. Сяпа открыл погребец, куда вечером поставил чмоку, но чмоки в нем не оказалось. Кыший живот продолжал урчать. «Куда же Бибо спрятал мою чмоку?» — удивился Сяпа. Он решил узнать это из первых лап, у Бибо, и заглянул в его спаленку. Никого, топчан аккуратно застелен. «Вряд ли Бибо ушел надолго», — подумал Сяпа и, чтобы обмануть голод, принялся за дела: выпустил на волю пчелу, сделал легкую зарядку, надел шерстяные носки, бежевый жилет и любимую панаму. В это самое время хлопнула входная дверь, и в кухню вошел свежеумытый веселый Бибо. Сяпа бросился ему навстречу:

— Бибо, где моя чмока?

Тот смутился:

— Извини, я ее только что съел.

Сяпа на секунду потерял дар речи. От негодования он хватал ртом воздух, не издавая ни звука, как головастик в пересохшей луже.

— Бибо, — наконец выдохнул он, — ты — самый прожорливый кыш на свете. Я приберег на утро чуть-чуть чмоки, а ты, как ненасытный термит, сожрал ее.

Бибо стало стыдно. Он почесал лапой нос и попытался оправдаться:

— Понимаешь, Сяпа, чтоб не мыть посуду, я ее вылизал. Да, к донышку твоей плошки присохло чуть-чуть чмоки. но я был уверен, что ты никогда не вспомнишь про это «чуть-чуть».

Сяпа посмотрел печальными голодными глазами на сытого, румяного Бибо и обиженно сказал:

— Разве твой ненасытный аппетит — уважительная причина, Бибо? По-моему, нет. Ты набил брюхо моей чмокой. не подумав о том, что я останусь голодным. Это очень гадко. Отныне я с тобой в ссоре, так и знай! — И Сяпа выскочил на улицу.

Через секунду во дворе раздался грохот. Бибо стрелой вылетел из дома и увидел Сяпу, неподвижно лежащего посреди двора. Его лапы торчали вверх, а глаза были широко открыты.

— Что с тобой? — испуганно спросил Бибо, склонившись над другом.

— Я жалкий неудачник! — всхлипнул Сяпа, и большая слеза скатилась по его усам. — Нет мне покоя. Лучший друг вырывает изо рта последний кусок. Червяк Нукась под лапами шныряет, прекрасно зная, что я на нем поскальзываюсь. Все против меня. Пойду залезу на дуб, как ворона совью там гнездо и буду жить один-одинешенек. Ты можешь забрать себе все мои вещи. Они мне больше не нужны. А я буду день и ночь сидеть на дубе голодный, в одной панаме. Нет, еще подушку с собой возьму. Ту, на которой мне снятся только хорошие сны.