«Тойота Королла» - Севела Эфраим - Страница 19

А потом мне это понравилось. Я уже сама с нетерпением ожидала ночи, когда Мелисса, долго и возбуждающе шурша одеждой, разденется донага в своей комнате и, неслышно ступая по ковру, подойдет к моей кровати. Ее трогательные ласки, ее нежность, ее шелестящий, теплый шепот затопили вакуум, пустоту в моей душе, так долго ждавшей, чтоб наполниться до краев.

Для Мелиссы лесбиянство было главным в сексуальной жизни. Мужчинам она уступала неохотно, по необходимости. Нужно ведь иметь кого-нибудь, кто заберет тебя вечерами из дому. В дискотеку. В ресторан. А за это тот, кто вывозит, требует недвусмысленной платы — телом. Мелисса обладала роскошным телом. Не только по мужским понятиям. Но и вызывавшим мой восторг. Белым, молочным. Больших и очень пропорциональных размеров. Один из ее поклонников, подержавший это тело в руках, назвал Мелиссу «молочной коровкой». У нее была мягкая, женственная фигура фермерской дочки, вскормленной натуральной пищей и не отравленной спертым воздухом городов. Некрашеная блондинка цвета зрелой пшеницы, с бесхитростным взглядом глуповатых серых глаз, она привлекала жадные взоры мужчин везде, где появлялась. Я потом поняла, что мужчины отворачивались от своих дам и бросались, едва завидев, на Мелиссу не только из-за ее сексуальной привлекательности, но и безошибочно учуяв в ее покорном взгляде уступчивость, неумение воспротивиться, отказать настойчивым домоганиям.

А была Мелисса совершенно холодной, фригидной женщиной, какими часто оказываются в постели такие аппетитные на вид сдобные блондинки. Мужчинам она уступала безо всякой радости, не испытывая от этого никакого удовлетворения, а лишь брезгливость, как она мне сама признавалась.

Только с женщиной, взвинтив себя до предела продолжительными ласками, она достигала оргазма. Не бурного, вулканического, все затмевающего, как у меня, а тихого и со стороны неприметного, в полном соответствии с ее невспыльчивым, покладистым характером.

Будь я мужчиной, я бы скончалась от тоски, очутившись в постели с Мелиссой. Но мне, женщине, с моей потребностью в ласке, Мелисса была подарком судьбы. Она давала то, что мужчины недодавали, — теплоту. Я бы даже назвала эту теплоту материнской. А ведь именно ею я была жестоко обделена с тех пор, как себя помню.

Я легко возбудима, и мне не много нужно, чтоб потерять голову, обрушиться в гремящий водопад оргазма. Иное дело — Мелисса. Никакие ласки, сколько бы я ни ухитрялась, не способны были довести ее до кипения. Она безнадежно застревала где-то на полпути к сладкому финалу.

И тогда приходил на помощь вибратор. Зажатый между ее мягкими, вкусными бедрами, он усыпляюще гудел в ее нутре. И она, закрыв глаза, отдавалась электрической машине и, сладко, как ребенок, посапывая, долго, не ограниченная временем, добирала то, что не могло принести естество.

Я тоже попробовала вибратор. Хотя мне он и ни к чему. Из того же любопытства, которое когда-нибудь меня погубит. Удивительное ощущение. Абсолютный онанизм, совершаемый бездушной машиной. Кончить никак невозможно, пока не представишь, закрыв глаза, склоненное над тобой знакомое мужское лицо. Мелисса в этом смысле была однолюбкой. Она всегда вызывала облик одного и того же актера — Джона Траволты. Я под гудение вибратора воображала на себе тяжесть тела то Роберта Редфорда, то Пола Ньюмена. Кстати сказать, даже и в этом сказывалась разница наших натур, темпераментов и вкусов.

От вибратора, попробовав разок-другой, я категорически отказалась. Вызвав удивление Мелиссы. И я никак не могла ей втолковать, что, привыкнув к этой машине, приноровив свой темперамент к ее бездушному ритму, я стану сексуальным инвалидом. Никакой мужчина после этого не сможет меня удовлетворить. Что в сравнении с вибратором, подключенным в электрическую сеть с напряжением ПО вольт, жалкий мужской член? Как бы он ни лез из кожи вон, не в состоянии соперничать с неограниченно долго и безотказно действующим автоматом.

Мелисса, соглашаясь, кивала и притом, как попугай, повторяла, что вибратор ей милее уж хотя бы потому, что не нахамит, не ущемит ее женской стыдливости, не повернется, насытившись, равнодушной спиной. И ее нисколько не страшит эта привычка. Слава Богу, на ее век в Америке хватит электричества, даже невзирая на мировой энергетический кризис.

Меня поражало, что такая здоровая, что называется, кровь с молоком, фермерская дочь могла стать лесбиянкой. Я знала о ее семье и по ее рассказам, и по большому, в красном бархатном переплете альбому с фотографиями. Со снимков на меня смотрели типичные американские фермеры, так сказать, соль земли этой страны. У них в Индиане было много земли. Перешедшей в наследство по линии матери от предков, семь поколений назад переселившихся за океан из Европы. Ферму ее родителей по нынешним ценам можно продать за несколько миллионов. Мелисса в шутку называла себя миллионерской дочкой, хотя, я тому свидетель, никогда не имела лишнего цента и, чтоб как-нибудь продержаться, не брезговала никакой работой.

В ней сочетались ирландские, шотландские и скандинавские крови. Тот коктейль, на котором настояно ядро Америки — ВАСПы[1]. Консервативные, в меру богобоязненные, трудолюбивые и изо всех сил до наших дней тяготеющие к традициям, унаследованным от предков-землепроходцев. Ее отец, белоголовый от серебряной седины, с неулыбчивым, бурым от солнца и ветра лицом, выглядел на снимках простым, немудрящим крестьянином. И мать ему под стать. Мелисса без удивления, а как нормальное, само собой разумеющееся рассказывала, что отец, человек упрямый и малоразговорчивый, умудрялся годами не обмолвиться ни словом с матерью. Молчал, словно немой. Так, молча, обедали, делали всякие дела по дому. На детей, когда доводили, огрызнется. И снова — молчок. Потом вдруг, без видимой причины, удостаивал мать беседы. А какое-то время спустя снова замолкал. На годы.

— Спали в одной кровати и молчали, — говорила Мелисса. — Я думаю, он взбирался-то на нее за всю жизнь четыре раза. Не больше. По числу детей. Осеменит, как бык корову, и больше не замечает.

Мелисса рано покинула Индиану, и связи с отчим домом ограничивались редкими поздравительными открытками по церковным праздникам. Денег из дому ей не присылали. Она и не просила. Даже когда нужда доводила до отчаяния. После смерти родителей она имела перспективу сразу разбогатеть — ее доля в наследстве достигнет тогда не меньше миллиона.

И вот в такой пуританской семье дочь стала лесбиянкой, один из сыновей, брат Мелиссы, сидит в тюрьме за наркотики. Славная иллюстрация к социальной характе-

ристике процветающей доброй старой Америки. Ее дубоватый, пышущий старомодным здоровьем организм, казалось бы, окаменевший в этом состоянии, с удивительной быстротой, в одно поколение, затрещал по швам и поддался разрушительной коррозии современности. Разве не пример тому Мелисса Пауэлл и ее незадачливый брат?

Моя семья не чета этой. Мы и американцы-то свежей формации. Всего третье поколение. Моя родня еще не успела пресытиться благополучием, еще жрет взахлеб из полного корыта американского образа жизни, чавкая и хрюкая и расталкивая окрепшими плечами жрущих рядом. Мой отец намного богаче дедушки. Тот всю жизнь не разгибался над швейной машиной. Был объектом эксплуатации. А отец сам эксплуатирует других, хотя при этом работает как каторжный. Он владеет двумя магазинами в Нью-Йорке. Его дети, кроме меня, ушли еще дальше. Обе мои старшие сестры после колледжа удачно выскочили замуж. За себе подобных. Одна — за адвоката, другая — за врача. Живут в собственных домах на Лонг-Айленде и при годовом доходе не меньше ста тысяч долларов благополучно размножаются, выводя на свет четвертое поколение уже совершенно обезличенных янки, и всю силу своего не Бог весть какого ума употребляют на поиски диет, чтоб укротить упрямо ползущие тела и иметь стандартный вид стопроцентных американок.

Судьба свела меня с Мелиссой в далеко не самый лучший момент моей жизни. Я добралась до Лос-Анджелеса с весьма скромными средствами и, не располагая здесь близкими друзьями, остановилась в дешевой гостиничке, чтоб иметь хоть какую-нибудь крышу над головой, пока подыщу работу. Отель этот, как и многие ему подобные заведения, не отличался пуританской репутацией. И определила я это, по своей неопытности, лишь поселившись. Здесь сдавали душные, обшарпанные комнатки на час, на два, и черные девицы и их коротконогие, оливкового цвета мексиканские конкурентки приводили сюда с улицы мужчин, часто перегруженных алкоголем и одурманенных наркотиками. Через тонкие перегородки я слышала вопли, ругательства, плач. Мужчины явно не проявляли признаков джентльменства. На ночь я не только запиралась, но и придвигала кровать к двери, забаррикадировавшись таким образом на случай попытки вломиться ко мне.