Продай свою мать - Севела Эфраим - Страница 35

А ведь в первые дни войны, когда противник действительно нанес нам несколько чувствительных ударов, напав внезапно и в такой день, когда все евреи находятся в синагогах и даже движение транспорта запрещено по всей стране, в день Иом-Кипур, — вот тогда ни один народ мира не бросился останавливать нашего врага. Организация Объединенных Наций набрала в рот воды, и по всей земле антисемиты, скрытые и открытые, со злорадством ожидали нашего конца.

Мы выстояли назло всему миру. Но еще раз убедились, что то, что позволено другим, не позволено нам. Нам не позволяют окончательно разгромить врага. Нам не дают пользоваться плодами победы.

Русские после войны присоединили к себе Бог весть сколько чужих территорий, выселив под метелку все население оккупированных земель, и весь мир это съел, и даже сами пострадавшие молчат и стараются делать вид, что так и надо. Франция присоединила к себе, оторвав от Германии, Эльзас и Лотарингию. Румыния отняла у Венгрии Трансильванию. Россия у Румынии — Бессарабию. Примеров можно еще привести сколько угодно.

А теперь я тебя спрашиваю, отец, ты где-нибудь слышал, чтобы потребовали возвращения этих земель? Тишина. Все молчат в тряпочку. Победителей не судят.

Но стоило нам, евреям, отбить у арабов древние библейские земли Иудею и Самарию, занять эти районы не потому, что мы напали, а потому, что, отбив вероломное нападение Иордании, разгромили ее наголову и как трофей получили эти земли. И тут просвещенное человечество нарушило молчание. Весь мир взорвался от негодования. Как мы посмели? Занять Иудею? И даже в гневе не заметили, что само название территории говорит о том, что она издревле наша, иудейская, и ни у кого мы ее не отнимали, а лишь вернули в лоно еврейского государства. А вот Кенигсберг никогда не был русским. Это — оплот пруссачества, символ немецкого тевтонского духа. Этот город уже тридцать лет переименован в Калининград, и там с тех пор не встретишь ни единого немца, и это никого не удивляет.

Но мы, евреи, тоже хороши. Вместо того чтобы плюнуть на мир, который к нам откровенно недружелюбен и несправедлив, послать к чертовой матери так называемое мировое общественное мнение, мы сами помогаем им, с извинительными улыбочками оправдываемся за каждый свой шаг, который считается нормальным у других народов.

Вот теперь я возвращаюсь к гибели Давида. Тебе станет понятно, почему к моему страшному горю примешивается еще и чувство раздражения и злости против наших еврейских «голубей», которые, как и антисемиты, считают, что то, что позволено другим народам, не позволено нам.

Мы держим под своим контролем территории, заселенные арабами. Наши военные патрули курсируют по дорогам, и это естественно. Так поступает любая оккупационная армия. Арабы нас не любят. И это тоже естественно. Побежденные не испытывают любви к победителю. Неестественно другое. Солдат любой оккупационной армии ведет себя с побежденным населением так, чтобы его боялись. Оккупант есть оккупант. Попробуй подними против него руку — расправа будет короткой. Можешь ли ты себе представить, что советского солдата забросали на оккупированной территории камнями? Что осталось бы от тех, кто посмел поднять руку на советского оккупанта? Ответ знает каждый, кто имел возможность наблюдать советскую армию в действии. Например, литовцы. От замахнувшегося осталось бы мокрое место. И не только от него. Но и от всей его родни. И даже соседей. Чтобы другим неповадно было впредь.

На наших израильских солдат можно не только замахиваться. Их можно закидывать среди бела дня камнями, а им категорически возбраняется делать что-нибудь в ответ. Не дай Бог, в мире прослышат о жестокости еврея! Какой поднимется скандал! Нам, мол, потом не оправдаться. Да и к лицу ли еврею уподобляться другим. Мы — мягкий, мы — добрый, мы — мудрый народ. Мы не можем себе такого позволить.

Арабы хорошенько изучили эту нашу слабость и превосходно пользуются ею. Сами они, взрослые, не отваживаются приблизиться к израильским солдатам и посылают детей, несовершеннолетних мальчиков и девочек, швырять камни в проезжающие по дороге израильские военные грузовики и бронетранспортеры.

Командование строго запретило солдатам реагировать на это. Не воевать же, мол, с детьми.

Зачем воевать с детьми? Разве нельзя каждого, бросившего камень, взять за ухо и вежливо-вежливо предложить ему показать дом, где живут родители и не нарадуются, глядя в окошко на «проказы» своего отпрыска? И вытащить из дома папашу и повесить его тут же перед домом на глазах у сынка.

Вот и будет наука. Вот и замрет рука с камнем. Вот и зауважают израильского солдата. Когда, поймут, что с ним хитрые шутки плохи.

Нет, отвечают нам. Мы так никогда не поступим. Мы — самая гуманная армия в мире.

Но ведь так считаем лишь мы, израильтяне. А весь остальной мир, даже наши так называемые друзья не верят этому. Не желают верить. Вопреки всем фактам. Нас обзывают на всех мировых перекрестках агрессорами, убийцами, палачами. Сравнивают с гитлеровцами, нацистами. Вешают на нас всех собак.

Когда мой Давид сказал своему командиру, что, если в него угодит камень, он не ручается за жизнь того, кто бросил этот камень, ему было ведено вынуть из автомата магазин с патронами и отдать командиру. То есть его обезоружили. Чтобы не вздумал постоять за себя.

Вот они каковы, наши «голуби»! И вот чем мы заплатили за их голубиную кротость и смирение.

Джип, в котором находился Давид, подорвался на подложенной арабами мине. Все, кроме него, погибли. А он, раненный, выбрался из-под горящих обломков автомобиля и пополз в сторону. Там его окружили арабы. Давид не смог оказать сопротивления. Магазин его автомата был пуст. И его, безоружного, добили палками и ударами каблуков по лицу.

Так мы, евреи, платим за свою беспросветную глупость, за веками укоренившуюся в нас привычку оправдываться перед всем миром за каждый свой шаг, даже сам факт нашего существования.

Ты назовешь меня жестокой. Ты назовешь меня бессердечной. Ты сделаешь для себя вывод, что мое сердце огрубело и зачерствело. Что девушке, тем более еврейке, так рассуждать неподобает, и будешь сокрушаться о моей судьбе, исковерканной жизнью в Израиле, и службой в армии, которая постоянно находится в состоянии войны.

И ты снова будешь неправ. Я та же, какую ты знал. С той лишь разницей, что ближе к сердцу принимаю все, происходящее вокруг, задаю недоуменные вопросы и ищу ответы. В том числе и у тебя. Кроме того, что ты — мой отец, ты еще и еврей. А евреев принято считать мудрым народом. Ответь мне, отец.

Мне очень и очень тяжко».

x x x

У нас родилась дочь.

Полуеврейка, полулитовка.

Назвали ее Рутой. Весьма распространенным и весьма заурядным литовским именем по названию неяркого цветка, который в Литве тоже весьма распространен.

На этом имени настояла Лайма. Она категорически отказалась, и я понял, что в этом ее переубедить не удастся, дать дочери имя моей покойной мамы. По древней еврейской традиции, согласно которой имена в семье передаются через поколение, сохраняя ощущение бессмертия и нескончаемости рода.

Лайма, как разъяренная тигрица, защитила свое дитя от еврейского имени, которое, и я с этим спорить не мог, как клеймо, мешало бы ей в жизни.

— Достаточно ей твоей фамилии, чтобы быть несчастной! — кричала Лайма. — Но, слава Богу, она женщина, и выход замуж принесет ей новую фамилию, и, будем надеяться, более… удобную.

Появление на свет Руты изменило Лайму до неузнаваемости. Она совершенно перестала пить. Слегка пополнела, и это еще больше усилило ее красоту, добавив к прежней яркой женственности мягкую грацию материнства. Она перестала быть рассеянной и отрешенной, какой была все эти годы, и вся сосредоточилась на маленьком существе, попискивающем в кроватке.

Рута стала источником ее тихой радости и глубоко запрятанного горя. Радости, которую испытывает любая нормальная мать. А вот горе шло от антисемитизма Лаймы. Ее дочь родилась абсолютной еврейкой. В ней ничего литовского не угадывалось. У девочки были типичные еврейские черты, да еще при этом утрированные, окарикатуренные. Рута родилась некраси— вой, уродливой еврейкой. С большим, да еще придавленным носом, вислыми губами, торчащими, как лопухи, оттопыренными ушами и жгуче-черными глазами.