Почему нет рая на земле - Севела Эфраим - Страница 28

— Брехня! — взорвался Берэлэ. — Вражеские слухи! Их нарочно распространяют шпионы, чтобы вызвать панику. У меня совсем другие сведения. На нашей реке будет дан решающий бой, и Гитлер будет разбит наголову.

— Но почему люди покидают город? Только трусы и шкурники удирают.

— Говорят, что завтра может быть поздно: взорвут мосты.

Побольше слушай бабские разговоры.

— Это не бабские разговоры. Моя мама утром заберет нас из города. Пока есть транспорт.

— Скатертью дорога, — сплюнул в траву Берэлэ и даже не взглянул на меня. — А мы никуда не побежим.

— Говорят, евреев фашисты убивают в первую очередь.

Наши их не впустят в город.

— А если впустят?

Берэлэ долго молчал, глядя на мигающие в небе звезды, потом повернул ко мне лицо, и в его глазах была такая тоска, что у меня больно сжалось сердце.

— Слушай, — медленно и тихо сказал он. — Мы с тобой друзья навеки? Так?

Я кивнул.

— Если вы завтра покинете город, то, возможно, мы с тобой больше не увидимся. Ведь война. Правда?

— Пойдем с нами, шепнул я пересохшими губами.

Не могу, — мотнул головой Берэлэ. — Отец не согласен.

Почему?

Почему-почему! — раздраженно ответил он. — Потому что он свое барахло бросать не хочет.

— Но мы же бросаем.

— Вы легко нажили, легко бросаете. А мой отец своим горбом… Ему легче умереть, чем бросить.

Тогда беги один… с нами.

— Никогда я не брошу своих в беде. Что с ними будет, то и со мной.

И, помолчав, добавил:

— Давай прощаться.

А мой отец, должно быть, уже воюет… — мечтательно протянул я, когда мы разжали объятия.

Твой отец вернется с войны героем, — вздохнул Берэлэ, и в его вздохе я почуял нескрываемую зависть ко мне за то, что мой отец воюет, а его отец освобожден от службы в армии по состоянию здоровья. Если б его отца взяли в армию, то мы бы с Берэлэ не разлучались и вместе покинули бы город.

Где-то далеко ухнули глухие взрывы, и земля под нами дрогнула. Мы приподнялись на локтях и увидели зарево в небе.

— Горит нефть на станции, — сказал я.

— Нет, это железнодорожный мост, — определил Берэлэ.

И он не ошибся.

Утром мы узнали, что железнодорожный мост взорван и больше ни один поезд не уйдет из нашего города на восток. Другой мост, шоссейный, стали бомбить каждый час, и там убито много народу. В городе началась паника. Ошалевшие от страха люди метались по улицам, волоча детей и чемоданы пожитками. Целые толпы устремились к реке, к шоссейному мосту, в надежде проскочить на ту сторону, пока мост окончательно не разбомбили.

Моя мать ушла из дома, ничего не взяв с собой.

— Лишь бы сохранить эти две головы, — сказала она, прижав к себе меня и мою младшую сестренку.

Она закрыла окна, заперла двери, а ключи взяла с собой, словно не хотела расстаться с надеждой, что вернется обратно и этими ключами отопрет дверь. Но вернуться обратно очень скоро она не рассчитывала. Потому что, выбирая в шкафу, во что бы меня одеть, она вытащила новое зимнее пальто из сукна, на вате, с меховым воротником, сшитое мне на вырост и поэтому очень длинное, почти по пола, а из рукавов не видно было кончиков пальцев. И заставила меня надеть эту тяжесть в июньскую жару. Значит, она предполагала, что зимовать нам придется не дома.

Но в то же время на ноги она мне надела легкие кожаные сандалии, а на голову напялила матросскую шапочку с лентой, на которой золотыми буквами было написано «Аврора» название легендарного крейсера, своим выстрелом возвестившего начало Октябрьской революции в 1917 году.

Я был одет как клоун — в теплое зимнее пальто и в летние обувь и шапочку. И еле переставлял ноги, неуклюже передвигаясь с места на место. Только на нервной почве можно так одеть ребенка. Я не стал возражать и покорно подчинился, потому что сам тоже нервничал, опасаясь, что мы не успеем проскочить мост до того, как он под бомбами окончательно рухнет в воду.

Все улицы, ведущие к мосту, были запружены пестрой толпой, топтавшей брошенные чемоданы и вещевые мешки, детские коляски и цинковые ванночки для купания детей. Я наступал на смятые в комья платья, дамские лифчики, фетровые шляпки, кастрюли, резиновые галоши, гуттаперчевые куклы с румяными щеками и выпуклыми голубыми глазами.

У людей глаза были такие же выпученные, как у кукол, и они кричали, звали детей, рыдали. На меня, похожего на пингвина в длиннополом зимнем пальто, никто не обращал внимания. Я потел, словно болел воспалением легких, и пот застилал мне глаза и пачкал лицо, потому что пыль прилипала к мокрым щекам и лбу.

А дома с обеих сторон стояли с распахнутыми настежь окнами и дверьми, и ветер шевелил занавеси в пустых комнатах. Мы шли мимо брошенных домов. Из боковых улиц, как маленькие ручейки в большую реку, вливались в нашу толпу все новые и новые люди.

Солнце пекло немилосердно. Пыль клубилась над головами и скрипела на зубах. Я двигался как во сне, запеленутый в пальто, как во влажный компресс Потом перестал двигаться. Впереди движение застопорилось. Толпа застыла на месте. А задние продолжали напирать. Над головами шелестел шепоток: — Мост бомбят. Надо переждать.

Мама, боясь потерять нас, вцепилась в меня и сестру, держа нас за воротники как котят.

— Толпа не стояла на месте, а бурлила водоворотами, и меня порой сдавливали так, что я не мог дышать. Один из таких водоворотов вытеснил нас всех троих на боковую улицу, и мама даже обрадовалась, что мы выбрались живьем.

И тут меня осенило. Я сказал маме, что нам нечего ждать, пока перестанут бомбить мост, что я знаю, как перебраться на другой берег без всякого риска и без задержки.

Это был первый случай, когда мама поверила мне на слово, не стала задавать никаких вопросов и покорно пошла за мной, ведя за руку сестричку, как идут за мужчиной, за его надежной широкой спиной.

Я повел их знакомой дорогой туда, где в хибаре Харитона Лойко жила слепая Маруся. Мы вышли к реке, пустынной, мертвой, без пароходов и лодок, миновали столб со спасательным кругом, где когда-то мы с Берэлэ Мацем и Марусей зарыли клад, отсчитав семь шагов к юго-востоку, и увидели Марусю с Харитоном. Маруся узнала меня по голосу, и даже Харитон припомнил меня. И конечно, первый, о ком спросила Маруся, был Берэлэ, и я сказал ей, что он остается в городе.

— Вот хорошо! — просияла Маруся. — Хоть кто-нибудь останется из знакомых. А то все бегут и бегут.

— Его убьют здесь.

А там, — кивнула на другой берег реки Маруся, — ты будешь в сохранности? Все в руках Божьих. Как кому на роду написано, так тому и бывать.

Я и не думал прежде, что Маруся верит в Бога и судьбу. Но не стал долго задумываться над этим любопытным открытием, а сказал Марусе, зачем пришел с мамой и сестричкой.

— Это мы сделаем, — закивала Маруся. Харитон, к счастью, был трезв в этот день и молча, дымя своей короткой трубкой, взял на плечо весла и пошел вниз к отмели, где была привязана лодка. Отомкнув цепь, он столкнул лодку в воду, упираясь потрескавшимися ступнями босых ног в мокрый песок и оставляя на нем глубокие ямки. Я, как взрослый, посадил маму, потом помог перелезть через борт сестре. Маруся тоже поехала с нами. И мы поплыли наискосок через реку, подгоняемые невидимым течением. Харитон молча рулил на корме. Маруся сидела возле меня и держалась за мою руку.

Мне стало грустно так, что я чуть не заревел. Город отступал, уплывал от нас своими улицами и садами. Я почуял, что покидаю родной город надолго, а может быть, навсегда, и, возможно, больше не увижу ни моего лучшего друга Берэлэ Маца, ни нашей слепой подружки Маруси. У Маруси была холодная ладонь и лежала эта ладонь в моей горячей потной руке.

За поворотом реки, невидимые отсюда, гудели моторы самолетов и то и дело гремели взрывы: там продолжалась бомбежка моста.

Когда лодка мягко ткнулась в болотистый, заросший осокой берег, моя мама растерянно и благодарно посмотрела на Харитона:

Спасибо, добрый человек. Не знаю, чем и благодарить тебя.