Дневник Чумного Года - Дефо Даниэль - Страница 42

Появление заболевших на улице было очень огорчительно, и магистрат делал все от него зависящее, чтобы предотвратить подобные вещи; но так как случалось это обычно ночью и для всех неожиданно, не всегда под рукой оказывались караульные, чтобы воспрепятствовать бегству; но даже и днем прибывший на место караул предпочитал не связываться с больными, так как во время подобных приступов, когда болезнь достигала наивысшей точки, они становились особенно заразны и не было ничего опаснее, как дотрагиваться тогда до них. Обычно они бежали, сами не зная куда, пока не падали замертво, или пока, истощив свои силы, просто не падали, а умирали еще через какое-то время — полчаса-час; и, самое грустное, они всегда приходили в себя в эти последние мгновения и тогда особенно горестно и проникновенно оплакивали свое положение. Все это было еще до того, как потребовали строгого соблюдения распоряжения относительно запертых домов, потому что поначалу сторожа исполняли его не столь неукоснительно, как позднее; так продолжалось до тех пор, пока их (я хочу сказать, некоторых из сторожей) не стали сурово наказывать за попустительство и небрежение своими обязанностями, если они разрешали выходить из домов людям, вверенным их попечению, не важно больным или здоровым. Но когда сторожа увидели, что к ним направляют специальных чиновников, чтобы проверить их и либо заставить исполнять свои обязанности, либо сурово наказать за нерадивость, они стали строже, и людей начали караулить всерьез, что вызвало столько злобы и возмущения, что невозможно и описать. Но, надо признать, сделать это было совершенно необходимо, раз уж никакие другие меры не были своевременно приняты.

Если бы это не было сделано (я говорю о строгом содержании больных под замком), Лондон превратился бы в самое чудовищное место на всем земном шаре; и, судя по тому, что мне известно, в нем умирало бы прямо на улице не меньше людей, чем в самих домах, потому что, когда болезнь достигала наивысшей точки, человек впадал в беспамятство и бредовое состояние, а тогда его невозможно было удержать в постели иначе как силой; многие, кто не был привязан к кроватям, выбрасывались из окон, когда видели, что через дверь выйти невозможно.

В те бедственные времена ввиду почти полного отсутствия общения между людьми невозможно было кому-либо одному разузнать обо всех удивительных происшествиях, происходивших в разных семьях; особенно же никто не знает и до сего дня, сколько людей в состоянии бреда утопилось в Темзе и в речушке, вытекающей из болот около Хэкни, которую обычно называют Уэр-Ривер или Хэкни-Ривер. В еженедельных сводках таких людей было указано немного; неясно было и то, утонули ли они случайно или утопились умышленно. Но могу утверждать, что только лично мне было известно больше утопившихся в тот год, чем было указано во всех сводках вместе взятых: ведь многие тела так и не были найдены, хотя доподлинно известно было, что люди погибли. То же можно сказать и о других способах самоубийства. Один человек с Уайткросс-стрит, или ее окрестностей, сжег себя живьем прямо в постели;[265] одни утверждали, что сделал он это нарочно, другие — что благодаря коварству сиделки; но все сходились на том, что он был болен чумой.

Не раз в то время я думал о том, что лишь по великой милости Провидения не было в тот год в Сити пожаров, по крайней мере больших пожаров; в противном случае это было бы страшным несчастьем: ведь людям пришлось бы тогда либо не тушить их вовсе, либо собираться кучками, а то и целыми толпами, несмотря на опасность заразы, и не думать, в какие дома они входят, какие пожитки перетаскивают, с какими людьми общаются. Но получилось так, что, не считая пожара в Крипплгейтском приходе и еще двух небольших пожаров, тут же потушенных, в продолжение всего года такого рода неприятностей больше не было. Рассказывали об одном доме на Суон-Элли, между Госуэлл-стрит (в той ее части, что ближе к Олд-стрит[266]) и Сент-Джон-стрит;[267] его обитатели заразились чумой и постепенно вымерли все до единого. Последняя женщина — ее нашли мертвой прямо на полу, похоже, легла так, чтобы умереть перед камином; огонь вырвался наружу и прожег дощатый пол и стропила под ним, все вплоть до тела, однако не тронул покойницы (правда, на ней почти ничего не было) и сам собой затих, не повредив всего дома, хотя это был ветхий деревянный домишко. Насколько правдива эта история, не могу сказать, но город, на следующий год жестоко пострадавший от пожара, в том году не испытал на себе этого бедствия.

Однако, учитывая бредовое состояние больных во время агонии, о чем я уже говорил, и то, что в своем безумии они, находясь без присмотра, совершали самые отчаянные поступки, было очень странно, что никаких несчастий такого рода не произошло.

Меня не раз спрашивали (но я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос), как получилось, что столько больных ходило по улицам, в то время как зараженные дома так тщательно выискивались, запирались и охранялись.

Признаюсь, не знаю, что на это сказать, кроме следующего: в таком огромном и многолюдном городе невозможно было сразу найти все зараженные дома или сразу запереть все такие дома, так что многие свободно разгуливали по улицам, где хотели, прежде чем становилось известно, что они из такого-то и такого-то зараженного дома.

Правда, как некоторые доктора говорили лорд-мэру, зараза так свирепствовала в определенные периоды, люди заболевали так часто и умирали так быстро, что невозможно, да и бессмысленно было ходить и расспрашивать кто болен, кто здоров, или запирать их так тщательно, как это следовало бы делать; ведь иногда почти все дома на улице были заражены, а то и все жители в этих домах; и, что еще хуже, ко времени, когда становилось известно, что дом заражен, оказывалось, что большинство находившихся в нем больных уже давно перемерло, а остальные сбежали, боясь, что их запрут; так что бессмысленно было числить такой дом зараженным и запирать его: зараза произвела свои опустошения и ушла из дома еще до того, как стало известно, что в доме есть больные.

Уже это должно бы убедить любого разумного человека, что раз предотвратить распространение заразы было выше возможностей магистрата, да и выше любых человеческих возможностей и ухищрений, то и практика запирания домов совершенно не помогала этой цели.[268] Действительно, польза для общества была от нее незначительной по сравнению с тем горестным грузом, которым она оборачивалась для запертых так вот семей; и пока я, в соответствии с занимаемой должностью, был причастен к введению этих строгостей, я не раз имел случай убедиться, что они не отвечают своей цели.

Например, меня как наблюдателя (или визитера) попросили разузнать поподробнее о положении нескольких зараженных семей, но не успевали мы дойти до домов, где явно поселилась чума, как кто-нибудь из семейства сбегал. Магистрат возмущался, упрекал наблюдателей в нерадивости при расспросах и проверках. Но дома стояли зараженными задолго до того, как это становилось известно. Не понадобилось и много времени (ведь я выполнял это опасное поручение лишь половину положенного двухмесячного срока), чтобы понять, что у нас нет другого способа разузнать о положении семьи, кроме как расспрашивать у дверей самих обитателей дома и их соседей. Что же касается того, чтобы войти в дом и обыскать его, то подобной мере городские власти никогда не решились бы подвергнуть население; да и никакой горожанин не согласился бы участвовать в таком предприятии: ведь это бы значило подвергнуть себя неминуемому заражению и смерти, да еще погубить свою семью; а кроме того, ни один честный уважающий себя гражданин не остался бы в Лондоне, если б знал, что может подвергнуться такому унижению.

Так что точность наших сообщений зависела от ответов соседей и самих членов семьи, и было очевидно, что от неверных сведений не избавишься.