Дневник Чумного Года - Дефо Даниэль - Страница 40

Правда, надо сказать, что среди сельских жителей часто распространялись тревожные слухи, будто лондонцы решились прорваться к ним силой, и не только за помощью, но и чтобы разбойничать и грабить, будто зараженные свободно бегают прямо по улицам города, и никто их не останавливает, не запирает в домах и не содержит их так, чтобы заболевшие не заражали здоровых; в то время как, надо отдать лондонцам справедливость, ничего подобного не было, если не считать исключительных случаев, таких, о которых я упоминал, и им подобных. Наоборот, все делалось так заботливо, содержалось в таком образцовом порядке и в самом городе, и в его окрестностях трудами лорд-мэра, олдерменов, а в пригороде — мировых судей и церковных старост, что Лондон мог бы служить для городов всего мира примером образцового управления и полного порядка, неизменно соблюдаемого даже в самый разгар поветрия, когда люди были в полном оцепенении от ужаса и отчаяния. Но я еще буду говорить об этом в своем месте.

Однако об одном здесь все же следует упомянуть, к чести магистрата, и отнести это прежде всего за счет его осмотрительности, а именно: об умеренности в большом и трудном деле запирания домов. Правда, я уже говорил, что практика запирания домов вызывала сильнейшее неудовольствие в народе; пожалуй, можно сказать, единственное из действий властей, которое вызывало в то время неудовольствие: ведь запирать здоровых людей вместе с больными все считали ужасным, и жалобы людей, заточенных таким образом, были отчаянными. Они были прекрасно слышны на улицах, причем иногда содержали угрозы, хотя чаще взывали к состраданию. У запертых людей не было иного способа поговорить с друзьями, как через окно, и частенько своими рассказами они надрывали сердца не только знакомых, но и случайных прохожих, которые их слышали; а так как в этих жалобах они нередко упрекали сторожей за жестокость и оскорбления, то и сторожа отвечали на это достаточно дерзко, а подчас и препятствовали людям на улице разговаривать с запертыми в домах семьями, за что, а также за дурное обращение с вверенными им людьми, семь-восемь сторожей в разных местах города было убито. Не знаю только, можно ли это в прямом смысле назвать убийством, так как не вникал в подробности этих случаев. Действительно, сторожа находились при исполнении служебных обязанностей и делали работу, порученную им законными властями, а лишение жизни любого должностного лица во время исполнения служебных обязанностей, по закону, называется убийством. Но так как сторожа не получали указаний от магистрата или от своего непосредственного начальства наносить вред и оскорбления ни людям, вверенным их попечению, ни тем, кто принимал участие в судьбе заболевших, то можно сказать, что, делая это, они поступали как частные, а не как должностные лица; и, следовательно, если они навлекали на себя несчастье своим недостойным поведением, эти действия были направлены против них лично; и действительно (не знаю — заслуженно или нет), им слались проклятия, и, что бы с ними ни приключилось, никто не сочувствовал им, все утверждали: они того заслуживают. Не припомню я и чтобы кого-нибудь наказывали, во всяком случае, наказывали достаточно строго, за ущерб, нанесенный сторожу.

О том, на какие ухищрения пускались люди, чтобы выбраться из запертых домов и убежать, как они обманывали сторожей или принуждали их силой, я уже говорил и не буду долее останавливаться на этом. Но должен добавить, что магистрат значительно облегчал положение таких семей во многих отношениях, особенно по части помещения больных людей, когда они были согласны, в чумные бараки и подобные места, а иногда в разрешении здоровым членам семьи, после подтверждения, что они здоровы, перебраться в другое место при условии, что они сами запрутся там на определенный властями срок. Магистрат проявлял большую заботу и о снабжении этих несчастных зараженных семей, — я имею в виду снабжение их всем необходимым, будь то пища или лекарство, — причем власти не удовлетворялись тем, что отдавали соответствующие приказания подчиненным, но олдермен собственной персоной верхом на лошади регулярно подъезжал к таким домам и спрашивал их обитателей через окно, хорошо ли за ними ухаживают, не нуждаются ли они в чем-либо необходимом, выполняют ли их поручения сторожа и приносят ли они им то, что те просят. И если ответ был положительный, все было в порядке, если же поступали жалобы на плохое снабжение, на пренебрежение сторожей к своим обязанностям, на грубое обращение, они (я имею в виду сторожей) тут же увольнялись и другие ставились на их место.

Конечно, жалобы могли оказаться несправедливыми, и если у сторожа имелись доводы, убеждавшие магистрат, что он был прав и люди облыжно обвинили его, он оставался на своем посту, а обвинившие его получали внушение. Но разбирательство в такого рода делах было затруднительно, так как непросто было переговариваться с запертыми людьми через окно. Поэтому магистрат обычно вставал на сторону запертых и заменял сторожа, так как при этом наносилось меньше вреда и проистекало меньше дурных последствий; видя, что сторож обвинен облыжно, магистрат тут же устраивал его в другое подобное место; если же наносился вред семье, то его ничем нельзя было возместить, урон был непоправимый, так как речь шла о жизни и смерти.

Помимо случаев побегов, о которых я уже рассказывал, самые разные недоразумения возникали между сторожем и теми беднягами, кого он караулил. Иногда сторож уходил со своего поста, иногда был пьян, иногда спал крепким сном, когда был нужен людям; все эти случаи строго наказывались, как они того и заслуживали.

Но что бы в конце концов ни делалось в подобных случаях, практика запирания домов и содержания под одной крышей больных и здоровых имела огромные неудобства и зачастую последствия ее были трагичны, о чем стоило бы рассказать подробнее, будь здесь достаточно места. Но она предписывалась законом и преследовала целью в основном общественное благополучие, а весь урон для частных лиц при проведении ее в жизнь должен был окупаться общественным благом.

До сих пор неясно, дало ли это что-либо по части противодействия заразе; я, по правде сказать, не могу ответить тут положительно: ведь невозможно и представить себе большего разгула болезни, когда она достигла наивысшей точки, хотя зараженные дома запирались, насколько это было возможно, неукоснительно. Разумеется, если бы все заразные были заперты, то здоровые люди не могли бы от них заболеть, так как не смогли бы даже приблизиться к ним. Но дело было вот в чем (здесь я лишь упомяну об этом вскользь): болезнь распространялась невольно теми людьми, которые внешне не казались заразными и не подозревали ни о том, что они больны, ни о том, где именно они подхватили заразу.

Один из домов в Уайтчепле заперли, потому что там заболела служанка; у нее были только пятна, а не бубоны, и она поправилась; однако обитатели дома не имели права покидать его стены — чтобы сходить за чем-либо или подышать свежим воздухом — в течение сорока дней. Недостаток воздуха, страх, огорчение, обида и прочие «прелести», сопровождавшие это мучительное положение, вызвали лихорадку у хозяйки дома, и проверяющие, вопреки утверждениям доктора, сказали, что это чума. Так что в результате проверки наблюдателей был установлен новый срок карантина, хотя до конца прежнего оставалось лишь несколько дней. Это новое злоключение, лишившее всех возможности свободно передвигаться и дышать свежим воздухом, так возмутило и огорчило семейство, что почти все члены его расхворались: у одного заболело то, у другого — другое; у большинства же было цинготное недомогание и только в одном случае — сильные колики; так им и продлевали карантин до тех пор, пока кто-то занимавшийся проверкой состояния больных и решавший, можно ли дом наконец открыть, не занес им чуму, так что большинство из них перемерло, и не от того, что чума якобы изначально была в доме, а от чумы, занесенной теми самыми людьми, которые должны были бы принимать все меры, чтобы оградить от нее население. И такие вещи случались неоднократно; это было одним из самых неприятных последствий запирания домов.