Дневник Чумного Года - Дефо Даниэль - Страница 20

И здесь хочу вновь повторить, что необходимость выходить из домов за провизией была в значительной степени причиной бедствия всего города: ведь люди при этом так или иначе подхватывали заразу, и даже сама пища зачастую бывала опасной, во всяком случае, у меня есть все основания так полагать; и потому я не могу повторить с удовлетворением то, что уверенно утверждалось многими — будто торговцы, привозившие в город провизию, никогда не заражались. Я твердо знаю, что мясники из Уайтхолла, где было наибольшее количество боен, страшно пострадали, до такой степени, что лишь немногие из их лавок продолжали работать, да и те забивали теперь скот в Майл-Энде[163] и привозили его на рынок на лошадях.

Однако бедняки не могли сделать большого запаса провизии, и им по необходимости приходилось либо самим ходить на рынок, либо посылать туда слуг и детей; а так как потребность эта возникала ежедневно, то на рынок стекалась масса больных людей, и пришедшие туда здоровые разносили смерть по домам.

Правда, люди прибегали ко всевозможным предосторожностям. Когда покупалась часть разрубленной туши, мясо получали не из рук продавца, а покупатель сам снимал его с крючка. В свою очередь, и мясник не прикасался к деньгам — их опускал покупатель в миску с уксусом, специально для этого приготовленную. Покупатели всегда имели при себе мелкую монету, чтобы в любой момент быть готовыми расплатиться без сдачи. В руках они постоянно держали флаконы со всякого рода ароматическими веществами; одним словом, все возможные меры предпринимались; однако бедняки даже этого не могли себе позволить, им приходилось постоянно рисковать жизнью.

В связи с этим мы то и дело слышали самые мрачные истории. То человек упадет замертво прямо посреди рынка,[164] потому что многие заболевшие и не подозревали, что больны, до тех пор пока гангрена не поражала основные их органы, после чего они умирали почти мгновенно. Поэтому множество людей умирало скоропостижно прямо на улицах, без какого-либо предупреждения; другие успевали добраться до ближайшего ларька или магазинчика, а то и просто до крыльца, садились и тут же испускали дух, как я уже говорил.

Такие случаи стали столь часты, когда чума разбушевалась, что стоило выйти на улицу, как обязательно увидишь несколько трупов, лежащих прямо на земле. И если вначале люди останавливались при виде мертвеце и звали соседей, то позднее никто уже не обращал на них внимания, и если по дороге нам встречался труп, мы просто переходили на другую сторону и старались пройти от него подальше; если же это было в узеньком проходе или переулочке, то поворачивали обратно и искали другого пути; и во всех этих случаях трупы оставались лежать до тех пор, пока кто-нибудь из городских властей не убирал их или пока ночью их не поднимали погребальщики на свои телеги. Неустрашимые люди, исполнявшие эти обязанности, не боялись и обыскивать карманы умерших и даже снимали одежду с тех, кто был побогаче, унося с собой все, что могли.

Но возвратимся к рынкам. Мясники позаботились о том, чтобы под рукой всегда были услужающие, готовые, если кто-нибудь падал замертво прямо на рынке, отвезти труп на ручной тачке прямехонько к ближайшему кладбищу; и подобные случаи так участились, что не заносились в рубрику «Найдены на улицах и полях», а лишь причислялись к общей суммарной цифре.

Но теперь разгул болезни достиг таких размеров, что и сами рынки лишь скудно снабжались провизией, да и покупателей на них по сравнению с прежними временами стало намного меньше; лорд-мэр распорядился, чтобы селяне, привозившие в Лондон продукты, останавливались на подступах к городу, продавали там свои товары и немедля уезжали прочь; и это весьма оживило сельскую торговлю; теперь селяне продавали свой товар прямо при въезде в город, а то и просто в полях, особенно в полях около Уайтчепла, в Спиттлфилдсе, а также в Сент-Джорджис-Филдс,[165] в Саутуэрке, в Банхилл-Филдс и на огромном поле, называвшемся Вудс-Клоуз около Излингтона.[166] Туда-то лорд-мэр, олдермены и магистрат посылали своих подручных и слуг делать закупки для собственных семей, стараясь как можно реже самим показываться на улицах; другие тоже старались следовать их примеру; так что селяне охотно приезжали и привозили самые разнообразные продукты, причем урон они терпели очень редко, что и послужило основанием для утверждения, будто они чудесным образом уберегаются от заразы.

Что же касается моего маленького семейства, то, запасшись, как я уже говорил, в достаточном количестве хлебом, маслом, сыром и пивом, я последовал совету моего друга доктора и заперся вместе с домочадцами, решившись лучше прожить несколько месяцев без мяса, чем покупать его с риском для жизни.

Но хоть я и запер своих домочадцев, я не в силах был побороть собственное неуемное любопытство и совсем не выходить из дома; и, несмотря на то, что обычно я возвращался в страхе и ужасе, я все же не мог удержаться, только делал это теперь гораздо реже, чем раньше.

На мне лежала обязанность присматривать за домом брата в приходе Коулмен-стрит, так как он оставил его на мое попечение; вначале я ходил туда ежедневно, а потом лишь один-два раза в неделю.

Во время этих выходов навидался я немало мрачных картин, особенно когда люди падали замертво прямо на улице, наслушался ужасающих женских воплей и визга, когда больные в агонии, распахнув настежь окна спален, вопили самым жутким и устрашающим образом. Невозможно описать все разнообразие, в котором проявлялось страдание этих бедняг.

Как-то, когда я проходил по Тоукенхаус-Ярд в Лоттбери,[167] створка окна вдруг с шумом открылась прямо над моей головой и какая-то женщина троекратно взвизгнула, а потом в ужасе закричала: «Ай! Смерть, Смерть, Смерть!»; неописуемый этот крик исполнил меня таким ужасом, что кровь буквально застыла у меня в жилах. На улице никого не было видно, из окон тоже никто не выглянул; люди уже перестали любопытствовать, да и помочь ведь они ничем не могли. Так что я прошел дальше, к Белл-Элли.

Только я вышел на Белл-Элли, с правой стороны раздались еще более жуткие крики, хотя кричали где-то в доме; похоже, вся семья была в страшном смятении; я слышал, как дети и женщины носились по комнатам как полоумные; вдруг чердачное окно в доме напротив распахнулось, и кто-то спросил:

— Что случилось?

На это последовал ответ:

— Господи! Наш старый хозяин повесился!

Тогда первый спросил:

— Вы уверены, что он скончался?

И получил ответ:

— Да-да, уверен. Скончался и уже похолодел.

Речь шла о купце-олдермене, входящем в Совет, человеке очень богатом. Не хочу называть его имени, хоть оно мне прекрасно известно, так как это будет едва ли приятно его семье, которая теперь вновь процветает.

Но это только один случай, а ведь ежедневно в каких-нибудь семьях происходили самые невероятные и жуткие истории. Люди в разгаре болезни, испытывая мучительную боль в бубонах, действительно невыносимую, полностью теряли самообладание, становились полоумными и зачастую накладывали на себя руки: выбрасывались из окон, стрелялись и прочее; матери в припадке безумия убивали собственных детей; некоторые просто умирали от горя, другие со страху или от неожиданного потрясения, вовсе без всякой заразы; некоторые впадали в идиотизм, другие — в буйство и сомнамбулизм, третьи — в тихое помешательство.

Боль в затвердевших бубонах была сильнейшей и для многих непереносимой; а врачи и хирурги мучительным лечением нередко доводили людей до смерти. Припухлости бубонов сильно затвердевали, и тогда, чтобы они прорвались, врачи назначали размягчающие примочки и припарки, а если это не помогало, они резали и вскрывали их самым чудовищным образом. В некоторых случаях вздутия становились такими твердыми — либо из-за силы болезни, либо из-за неумеренных припарок, — что никакой инструмент их не брал и приходилось выжигать их специальными средствами для прижиганий, так что многие умирали, — доведенные болью до безумия, причем немало людей — во время самой операции. Некоторые же без должного присмотра накладывали на себя руки, как я уже говорил. Другие выскакивали на улицу, даже голыми, бежали прямехонько к реке и, если их не останавливали сторожа, бросались в воду, где только могли ее найти.