Судьба и грехи России - Федотов Георгий Петрович - Страница 33

    Она не может умереть, потому что дело, которое она себе поставила сначала как апокалипсический идеал, чем дальше, тем больше становится русским государственным делом. Дворянская Россия с 1861 года безостановочно разлагается, Самодержавие не в силах оторваться от дворянской почвы и гибнет вместе с ней. Замороженная на двадцать лет Победоносцевым Россия явно гниет под снегом (Чехов). Интеллигенция права в своем ощущении гнилости 80-90-х годов, хотя духовно, в глубине национального сознания, эти годы, как часто годы реакции, были, быть может, самыми  плодоносными  в новой русской истории. Но  общественное тело явно требует хирурга. Революция, убитая Достоевским в идее, оправдывается уже политической необходимостью. Отсюда воскресение революционного идеала и движения в конце 90-х годов.

     Жизнь  интеллигенции этих десятилетий, расплющенной между молотом монархии  и наковальней народа, ужасна. Она смыкает свои бездейственные ряды в подобие церкви, построенной на крови мучеников. Целое поколение живет в тени, отбрасываемой Шлиссельбургской  крепостью. Оно подавлено идеей мученической смерти: не борьбы, не подвига, не победы, а именно смерти.

О, зачем не лежит твой истерзанный труп

Рядом с нами, погибшими братьями? —

терзает себя Якубович, поэт-каторжник, идейный наследник «Народной воли».

   В  сущности, настоящим  гимном русской революции была не бездарная лавровская Марсельеза, а похоронный марш:

Вы жертвою  пали в борьбе роковой,

В любви беззаветной к народу...

   И даже в новом революционном приливе 1900-х годов демонстрации студенческой молодежи чаще всего связаны с похоронами:  Шелгунова, Михайловского,  Бунакова, кн. С. Н. Трубецкого... И как настоящие политические демонстрации, первомайские и другие, они всегда безоруж-

==93

ны, их смысл всегда в избиении — нагайками, шашками —  беззащитных, не сопротивляющихся  людей. Это всегда  жертва, и не бескровная; единственная, но глубокая  политическая идея ее: из крови мучеников восстанут новые борцы.

   Новых  идей до появления на сцену марксизма не поступает; их боятся, как ереси. Весь смысл этой секты в  хранении чистоты и «заветов». Кодекс общественной этики вырабатывает  мелочную  систему запретительных  норм, необходимых, чтобы сохранить дистанцию  перед  врагом, с которым нет сил бороться. Враг этот откровенно — русское государство и его власть. Умственный консерватизм навсегда остается главным признаком идейно  чистой, пассивно стойкой русской интеллигенции в ее  основном, либерально-народническом русле.

    Для России и эта формация людей не бесплодна. Вытесненные из политической борьбы, они уходят в будничную  культурную работу. Это прекрасные статистики, строители  шоссейных дорог, школ и больниц. Вся земская Россия создана ими. Ими главным образом держится общественная организация, запускаемая обленившейся, упадочной бюрократией. В гуще жизненной работы они понемногу выигрывают  в почвенности, теряя в идейности. Однако остаются до конца,  до войны 1914 года, в лице самых патриархальных и почтенных своих старцев безбожниками и анархистами. Они не  подчеркивают этого догмата, но он является главным членом  их «Верую». Душа этой религии, впрочем, не в догмате: она в  жертве, которая составляет неотъемлемую основу народнического мировоззрения.

    Революционная лава, остывая в земском, трудовом народничестве, принимает облик демократического либерализма. Социализм если не линяет до утопии, то отодвигается в туманное будущее. Семидесятники ненавидели  либерализм, который, ответвившись от идейного ствола  40-х годов а окрыленный было коротким десятилетием реформ, питается всего больше модной англоманией. Остывшие народники конца века могли уже подать руку конституционалистам  английской  школы.  Такова формула  будущей партии «Народной свободы». Но либерализм не  создает ни одной новой идеи; он несет вместе с народничеством вахту у знамени «хранимых заветов».

    Появление марксизма в 90-х годах было настоящей бурей в стоячих водах. Оно имело освежающее, озонирующее  значение; в марксизме недаром получают крещение все новые направления — даже консервативные — русской политической мысли. Это тоже импорт, разумеется, — в большей  мере, чем русское народничество, имеющее старую русскую традицию. Но в научных основах (все-таки научных!)

==94

русского марксизма были  моменты здорового реализма, помогшие  связать интеллигентскую мысль с реальными силами страны.

    Россия, под победоносцевскими льдами, социально переродилась. Новые классы — рабочие, промышленники, — приобщаясь  к «просвещению», начинают реальную, а не утопическую классовую борьбу. Плеханов оказался пророком: рабочий был  той точкой опоры, куда должен быть приложен революционный  рычаг. Пролетарий, оторванный от народной (то есть крестьянской) почвы, сам сделался почвой, на которую мог осесть революционный скиталец. Русская социал-демократия, несомненно, самое почвенное из русских революционных движений. В нем практически профессионалы  революции  путем радикального упрощения своего интеллигентского сознания сливались с верхушкой «сознательных пролетариев», образуя не новую интеллигенцию, а кадры революционных  деятелей. В этом свете понятен особый пафос классовой идеи в России и особая ненависть к интеллигенции в марксистском лагере. Для него «классовый» означало «почвенный», «интеллигенция» — мир старой, отрешенной кружковщины XIX века.

    Конечно, и в марксизме, особенно русском, живет, хотя и темная, религиозная идея: по своей структуре революционный  (не реформистский), марксизм является иудео-христианской апокалипсической сеткой. Отсюда он сделался в России не только рассадником политических буржуазных идеологий (Струве), но и богословских течений. В отличие от народничества, которое, по своей отрешенности, могло развиваться только в сектантство, марксизм в социально-классовом сознании  своем и догматизме системы таил потенции православия: они и были вскрыты вышедшими из него вождями новой богословской школы.

    Молодое народничество социалистов-революционеров идейно ничего не приносит в сокровищницу заветов, хотя оказывается более чутким к веяниям культуры. Оно воскрешает в политической борьбе опыт «Народной воли», более грозный и действенный на фоне растущего движения масс. Террор дал несколько героев с чертами христианского мученичества, но морально разложился еще скорее народовольчества. Революция была уже делом, а не жертвоприношением.   И  потому  авантюризм  и провокация необычайно  быстро убили жертвенную природу террора: Азеф и Савинков — Каляева и Балмашева. Но народничество уже нашло путь к деревне, возделанной за несколько десятилетий земским плугом; к 1905 году «смычка» интеллигенции с народом была уже совершившимся фактом.    Нельзя обойти молчанием еще одной силы, которая в эту эпоху вливалась в русскую интеллигенцию, усиливая ее

==95

денационализированную природу и энергию революционного напора. Эта сила — еврейство. Освобожденное духовно  с 80-х годов из черты оседлости силой европейского «просвещения», оказавшись на грани иудаистической и христианской культуры, еврейство, подобно русской интеллигенции  Петровской  эпохи,  максимально  беспочвенно,  интернационально по сознанию и необычайно активно под  давлением тысячелетнего пресса. Для него русская революция есть дело всеобщего освобождения. Его ненависть к  царской и православной России не смягчается никакими  бытовыми  традициями. Еврейство  сразу же занимает в  русской революции  руководящее место. Идейно оно не  вносит в нее ничего, хотя естественно тяготеет к интернационально-еврейскому марксизму. При оценке русской революции его можно было бы сбросить со счетов, но на моральный  облик русского революционера оно наложило  резкий и темный отпечаток.