Судьба и грехи России - Федотов Георгий Петрович - Страница 28

    Культура Северной Руси в зените к началу XYI века. Дальше  уже начинается склон. XYI век — это декаданс, хотя и утонченный, ее живописного мастерства; XYII — уже чрезвычайное  огрубение. Города, цветущие в XY—XYI веках, хиреют в XYII вместе с богатством и предприимчивостью былых  Садко и Афанасиев Никитиных. Закрепощается народ к земле, все население к службе и тяглу. Гибнут остатки мирского самоуправления. Грубеет и тяжелеет быт, оплотневает, словно действительно пропитавшись татарской, степной стихией. Само православие начинает ощущаться  как стояние на уставе, как быт, как «обрядовое исповедничество».

    Конечно, рисовать два столетия Москвы как сплошной упадок  несправедливо. Нельзя закрывать глаза на подвиг создания  великой державы, нельзя не видеть и огромных сил  народных, которые живы в узах сыромятных ремней. Но  страшно, что эти силы громче всего говорят о себе — в бунте: Ермак, смута, Разин, раскол! Как не поразиться, что единственный  великий писатель московской Руси — мятежный  Аввакум! Москва полнокровна, кряжиста, если говорить  о ее этнических силах. Но уже развивается старческий  склероз в ее социальном теле. Такая юная годами, она  видимо дряхлеет в XYII веке, и дряхлость ее сказывается во все растущем общественном  недомогании, в потребности  общих перемен  и вместе с тем неспособности органически осуществить их. Государственное бытие становится  невозможным  в примитивно варварских формах, но силы  инерции огромны, быт свят, предание и православие  одно. Со времени Грозного оборона государства во все растущей  мере зависит от иностранцев. Немецкая слобода, выросшая   в Москве, стоит перед ней живым соблазном. Как  разрешить эту повелительно поставленную судьбой задачу: усвоить немецкие хитрости, художества, науку, не отрекаясь от своих святынь? Возможна ли простая прививка  немецкой техники к православному быту? Есть люди, ко-

==77

 торые еще в наши дни отвечают на этот вопрос утвердительно. Но техника не падает с неба. Она вырастает как побочный  плод на древе разума, а разум не может не быть связан с Логосом. Пустое место, зиявшее в русской душе именно здесь,  в «словесной», разумной ее части, должно быть заполнено  чем-то. В десятилетие и даже в столетие не выращивается национальный  разум. Значит, разум тоже будет импортироваться вместе с немецкими пушками  и глобусами. Иначе  быть не может. Но это страшно. Это означает глубокую деформацию  народной души, вроде пересадки чужого мозга,  если бы эта операция была возможна. Жестоко пробуждение  от векового сна. Тяжела расплата — люди нашего поколения  ощущают  это, как никогда. Но другого    пути   нет.  Кто не понимает этого, тот ничего не понимает в истории  России и русской интеллигенции.

        Интеллигенция? Знаете ли, кто первые русские интеллигенты? При царе Борисе были отправлены за границу — в  Германию, во Францию, в Англию — 18 молодых людей. Ни  один из них не вернулся. Кто сбежал неведомо куда — спился, должно быть, — кто вошел в чужую жизнь. Нам известна  карьера одного из них — Никанора Олферьева Григорьева,  который в Англии стал священником реформированной церкви и даже пострадал в 1643 году от пуритан за свою стойкость в новой вере. Не будем торопиться осуждать их. Несомненно,  возвращение    в Москву  означало  для  них  мученичество. Подышав воздухом духовной свободы, трудно  добровольно возвращаться в тюрьму, хотя бы родную, теплую тюрьму. Но нас все же поражает эта легкость национального обезличения: раствориться в чужеземной стихии, без  борьбы, без вскрика, молча утонуть, словно с камнем на шее!  Этот факт сам по себе обличает породившую его культуру и  грозно предупреждает о будущем.

    За ним  идут другие. Непривлекательны первые «интеллигенты», первые идейные отщепенцы русской земли. Что  характеризует их всех, так это поверхностность и нестойкость, подчас моральная дряблость. Чужая культура, неизбежно воспринимаемая внешне и отрицательно, разлагала личность, да и оказывалась всего соблазнительнее для людей  слабых, хотя и одаренных, на их несчастье, острым умом. От  царя Димитрия (Лжедмитрия) к кн.Ивану Андреевичу Хво-ростинину, отступившему от православия в Польше и уверявшему,  что «в Москве народ глуп», «в Москве не с кем жить», — к Котошихину, из Швеции поносившему ненавистный ему московский быт, — через весь XYII век тянется тонкая цепь еретиков и отступников наряду с осторожными поклонниками    Запада:  Матвеевыми,   Голицыными, Ордиными-Нащокиными.   Чья линия возьмет верх? Мы уже — задним числом, конечно, — пытались показать неизбежность.

==78

революционного срыва. Раскол был серьезным доказательством неспособности московского общества к мирному перерождению. В атмосфере поднятой им гражданско-религиозной  войны  («стрелецких бунтов») воспитывался великий Отступник, сорвавший Россию с ее круговой орбиты, чтобы кометой швырнуть в пространство.

                                                          ЦАРСКОЕ  СЕЛО

                                                           Действие первое

   По-настоящему,  как широкое общественное течение, интеллигенция рождается с Петром. Конечно, характеристика «беспочвенности» не применима к титану, поднявшему Россию на своих плечах; да и «идейность» не выражает пафоса его дела — глубоко практического, государственного, коренившегося в исторической почве и одновременно в потребностях исторического дня. Но интеллигенция — детище Петрове, законно взявшее его наследие. Петр оставил после себя три линии преемников: проходимцев, выплеснутых революцией и на целые десятилетия заполнивших  авансцену русской жизни, государственных людей — строителей Империи  и просветителей-западников, от Ломоносова до Пушкина  поклонявшихся ему, как полубогу. XYIII век раскрывает нам загадку происхождения интеллигенции в России. Это импорт западной культуры в стране, лишенной  культуры  мысли, но изголодавшейся по ней. Беспочвенность рождается из пересечения двух несовместимых культурных миров, идейность — из повелительной необходимости просвещения,  ассимиляции  готовых, чужим  трудом созданных благ — ради спасения, сохранения жизни  своей страны. Понятно, почему ничего подобного русской интеллигенции не могло явиться на Западе — и ни в одной из стран органической культуры. Ее условие — отрыв. Некоторое  подобие русской интеллигенции мы встречаем в наши дни в странах пробуждающегося Востока: в Индии, в Турции, в Китае. Однако, насколько мы можем  судить, там нет ничего и отдаленно напоминающего по остроте наше собственное отступничество: нет презрения к своему быту, нет национального самоуничтожения — «мизопатрии». И это потому, что древние страны Востока были не  только родиной великих религий и художественных  культур, но и глубокой мысли. Они не «бессловесны», как Древняя Русь. Им есть что противопоставить европейскому  разуму, и они сами готовы начать его завоевание. Пожалуй, лишь Турция, как более бедная мыслью (если не смешивать  ее с арабским миром ислама), готова идти в

==79

 отрицании своего быта и веры по стопам русских вольтерьянцев. И здесь причина одна и та же. 

        Сейчас мы  с ужасом и отвращением  думаем  о том   сплошном кощунстве и надругательстве, каким преломилась в жизни Петровская реформа. Церковь ограблена, поругана, лишена своего главы и независимости. Епископские кафедры   раздаются   протестантствующим   царедворцам, веселым эпикурейцам и блюдолизам. К надругательству над Церковью и бытом прибавьте надругательство над русским языком, который на полстолетия   превращается в безобразный жаргон. Опозорена святая   Москва, ее церкви и дворцы могут разрушаться, пока чухонская деревушка обстраивается немецкими палатами и  церквями  никому не известных календарных угодников,  политическими  аллегориями  новой Империи. Не будет  преувеличением сказать, что весь духовный опыт денационализации России, предпринятый Лениным, бледнеет перед делом Петра. Далеко щенкам до льва. И провалившаяся у них  «живая»  церковь  блестяще  удалась  у их  предшественника, который сумел на два столетия обезвредить и обезличить национальные       силы православия.