Судьба и грехи России - Федотов Георгий Петрович - Страница 25

     Но обращаясь к «канону» русской интеллигенции, мы

==67

сразу же убеждаемся, что он не способен подарить нам готового, «канонического» определения. Каждое поколение интеллигенции  определяло себя по-своему, отрекаясь от своих предков и начиная —  на десять лет — новую эру. Можно  сказать, что столетие самосознания русской интеллигенции  является ее непрерывным  саморазрушением. Никогда злоба врагов не могла нанести интеллигенции таких глубоких ран, какие наносила она сама в вечной жажде самосожжения.

     «Incende quod adorasti. Adora quod incendisti».

      Завет святого Ремигия «сикамбру» (Хлодвигу) весьма сложными  литературными путями дошел до «Дворянского гнезда», где в устах Михалевича стал исповедью идеалистов 40-х годов:

                                                      И я сжег все, чему поклонялся,

                                                      Поклонился всему, что сжигал.

   За идеалистами — «реалисты», за реалистами — «критически мыслящие  личности» — «народники» тож, за народниками  — марксисты, — это лишь один основной ряд братоубийственных могил.    Но, отрицая друг друга, отрицая даже «интеллигенцию» как таковую (марксизм), братья-враги одинаково видели ее: живую историческую личность в ее скитальчестве от Новикова  и Радищева до наших дней. Во всех «историях» русской интеллигенции мы встречаем одни и те же имена. Не согласные в определении понятия, канонические авторы согласны в его объеме. Из объема мы и должны исходить. Для исторического понятия объем не произволен, а дан. Признаки определения должны его исчерпать, не насилуя, как платье, сшитое по мерке. Попытаемся установить этот объем, ощупью, примеряя и исключая то, что не является русской интеллигенцией.    Прежде всего ясно, что интеллигенция — категория не профессиональная.  Это не «люди  умственного труда» (intellectuels). Иначе была бы непонятна ненависть к ней, непонятно и ее высокое самосознание. Приходится исключить из интеллигенции всю огромную массу учителей, телеграфистов, ветеринаров (хотя они с гордостью притязают на это имя) и даже профессоров (которые, пожалуй, на него не притязают). Сознание интеллигенции ощущает себя почти как некий орден, хотя и не знающий внешних форм, но имеющий  свой неписаный кодекс — чести, нравственности, — свое призвание, свои обеты. Нечто вроде средневекового рыцарства, тоже не сводимого к классовой, феодально-военной группе, хотя и связанное с ней, как ин-

==68

 теллигенция связана с классом работников умственного  труда.

    Что же, быть может, интеллигенция — избранный цвет  этих работников, людей мысли по преимуществу? И история русской интеллигенции есть история русской мысли  без различия направлений? Но где же в ней имена Феофана Затворника, Победоносцева, Козлова, Федорова, Каткова —  беря наудачу несколько имен в разных областях мысли.

    Идея включить Феофана Затворника в историю русской  интеллигенции никому не приходила в голову по своей чудовищности. А между тем влияние этого писателя на народную жизнь было несравненно более сильным и глубоким, чем любого из кумиров русской интеллигенции.

    Попробуем  сузиться. Может быть, еп.Феофан, Катков и  Победоносцев не принадлежат к интеллигенции как писатели «реакционные», а интеллигенцию следует определять  как идейный штаб русской революции? Враги по крайней  мере единодушно это утверждают, за то ее и ненавидят, потому и считают возможным  ее уничтожение — не мысли  же русской вообще, в самом деле? Да и сама интеллигенция в массе своей была готова смотреть на себя именно таким образом. И однако: не говоря уже о том, что очень  значительная часть русской интеллигенции не помышляла  о революции (либералы), есть и в святцах интеллигенции  имена, не имеющие ничего общего с политической борьбой. При чем здесь, например, Чаадаев? В каком смысле  могут быть причислены к революционерам славянофилы?  И еще: заметьте, с какой нежностью историки русской интеллигенции говорят о гегельянских блужданиях Белинского. Белинский эпохи «Бородинской годовщины» чем не  «реакционер»? Но ему все прощают — и не только как временное падение, искупленное сторицею. Нет, при всем своем политическом пафосе русская интеллигенция проявляла иногда и бескорыстие, умела ценить  героическую  личность и идею, чуждые ее господствующим  идеалам.  Умела ценить идеализм как таковой. Да, но не всякий. И  не всякого идеалиста заносила в святцы. Занесла старых  славянофилов, но отвергла новых. Занесла Чаадаева, Печерина, Вл. Соловьева, но отвергла Хомякова, Гоголя, Победоносцева — как богословов, — уж конечно, не по пристрастию к католичеству.

   Есть в истории русской интеллигенции основное русло —  от Белинского через народников к революционерам наших  дней. Думаю, не ошибемся, если в нем народничеству отведем главное место. Никто, в самом деле, столько не философствовал о призвании интеллигенции, как именно народники. В этот основной поток втекают разные ручьи,  ничего общего с народничеством не имеющие, которые го-

==69

 ворят о том, что интеллигенция могла бы идти и под другими знаменами, не переставая быть сама собой. Вдумаемся, что объединяет все эти имена: Чаадаева, Белинского,  Герцена, Писарева, Короленко, — и мы получим ключ к  определению русской интеллигенции.

    У всех этих людей есть идеал, которому они служат и  которому стремятся подчинить всю жизнь: идеал достаточно широкий, включающий  и личную этику, и общественное поведение; идеал, практически заменяющий религию  (у Чаадаева и некоторых других, впрочем, связанный с положительной религией), но по происхождению отличный  от нее. Идеал коренится в «идее», в теоретическом мировоззрении, построенном рассудочно и властно прилагаемом к жизни как ее норма и канон. Эта «идея» не вырастает из самой жизни, из ее иррациональных глубин, как  высшее ее рациональное выражение. Она как бы спускается  с неба, рождаясь из головы Зевса, во всеоружии, с копьем,  направленным против чудовищ, порождаемых  матерью- землей. Афины против Геи — в этом мифе (отрывок гигантомахии) смысл русской трагедии, то есть трагедии  русской интеллигенции.

    Говоря простым языком, русская интеллигенция «идейна» и «беспочвенна». Это ее исчерпывающие определения.  Они не вымышлены, а взяты из языка жизни: первое, положительное, подслушано у друзей, второе, отрицательное, — у  врагов (Страхов). Постараемся раскрыть их смысл. Идейность есть особый вид рационализма, этически окрашенный. В идее сливается правда-истина и правда-справедливость (знаменитое   определение  Михайловского).  Последняя является теоретически производной, но жизненно, несомненно, первенствующей. Этот рационализм  весьма далек от подлинно философской ratio. К чистому  познанию он предъявляет поистине минимальные требования. Чаще всего он берет готовую систему «истин» и на  ней строит идеал личного и общественного (политического) поведения. Если идейность замещает религию, то она  берет от нее лишь догмат и святость: догмат, понимаемый  рационалистически, святость — этически, с изгнанием  всех иррациональных, мистических или жизненных основ  религии. Догмат определяет характер поведения (святости), но сама святость сообщает системе «истин» характер догмата, освящая ее, придавая ей неприкосновенность и  неподвижность. Такая система обыкновенно не способна развиваться. Она гибнет насильственно, вытесняемая новой системою догм, и этой гибели идей обыкновенно соответствует не метафорическая, а буквальная гибель целого поколения. Святые неизбежно становятся мучениками.

     «Беспочвенность» вытекает уже из нашего понимания