Судьба и грехи России - Федотов Георгий Петрович - Страница 21

==54

веры. Только скандалы хлыстов или братцев привлекали  внимание. Теперь остатки старой интеллигенции вросли в  этот народный церковный массив и внесли в него чистую  пламенность новых культурных катакомб.

      Есть верная молва, что в последние дни Оптиной пустыни один из ее старцев послал свое благословение Петрограду — «самому святому городу по всей России».    Богат и сложен Великий Новгород. Мы и сейчас не понимаем, как маг он совместить с буйным вечем молитвенный подвиг, с русской иконой ганзейский торг. Все противоречия, жившие  в нем, воскресли в старом  и новом  Петербурге... Васька Буслаев предсказал уже нигилизм, как  Садко, гусляр и купец, — вольнолюбивое, широкое творчество. Есть в наследстве Великого Новгорода завещанное Петербургу, чего не понять никому, кроме города Святого  Петра. Первое — завет Александра — не сдавать Невской  победы, оборонять отливонцев (ныне финнов) и шведов  невские берега. Второе — хранить святыни Русского Севера, самое чистое и высокое в прошлом России. Третье —  слушать голоса из-за моря, не теряя в виду ганзейских маяков. Запад, некогда спасший нас, потом едва не разложивший, должен войти своей справедливой долей в творчество национальной  культуры. Не может быть безболезненной встреча этих двух стихий, и в Петербурге, на водоразделе их, она ощущается особенно мучительно. Но без их слияния — в  вечной борьбе — не бывать русской культуре. И хотя вся страна призвана к этому подвигу, здесь, в Петербурге, слышна ее историческая задача, здесь остается если не мозг, то нервный узел России.

II

      Москва куда проще Петербурга, хотя куда пестрее его. Противоречия, живущие в ней, не раздирают, не мучают, как-то легко уживаются в народной полихромии. Каждый найдет в Москве свое, для себя, и если он в ней проезжий гость, то не может не почувствовать себя здесь совсем счастливым.

     Многоцветность  архитектурных одежд, слой за слоем, как луковицу, покрывает тело Москвы. На каждой печать эпохи — настоящая ярмарка стилей, разбросанная в зелени садов под вольным небом и ласковым солнцем. Сама история утратила здесь свою трагическую тяжесть, лаская глаз пышностью   декораций. За два века благодушного покоя развенчанная столица отвыкла от ответственности дела государева — и такую любил ее народ: безвластную и вольную, широкую  и святую. Вероятно, Москва — сердце Рос-

==55

сии, любовь ее не похожа на строгую царскую Москву, но новое чувство Москвы органически переработало памятники царского времени, утопив их в мягком свете благочестивых воспоминаний.    Революция  пощадила тело Москвы, почти ничего не разрушив — и  ничего не создав в ней. Она лишь исказила ее душу, вывернув наизнанку, вытряхнув дочиста ее особняки, наполнив ее пришлым, инородческим людом. С тех пор город живет как в лихорадке — только не красной. Стучат машинки,  мчатся «форды», мелькают толстовки, механки, портфели. В кабаках разливанное море, в театрах балаганы. В учреждениях беличий бег в колесе. Ворочают камни  Сизифы, распускают за ночь, что наткали за день, Пенелопы. Здесь рычаг, которым думали перевернуть мир и  надорвались, нажив себе неврастению. Осталась кричащая  реклама, порой талантливая, безусловно смелая, которая облепила Москву, кричит с плакатов, полотнищ, флагов, соблазняет в витринах окон, играет электрическими миражами  в небе — «Нигде кроме, как в Моссельпроме...», «Пролетарии всех стран... покупайте облигации выигрышного займа!». Но ступите шаг от Тверской, от Никитской, и  вы очутитесь в тихих, мирных переулочках, где редко встретишь прохожего, где гуляют на солнышке бабушка с внучкой, вспоминая минувшие  дни. Все так же гудит золотой  звон «сорока сороков», по-прежнему чист снег и ярки звезды, по-прежнему странно волнуют в сумерках башни и зубцы  древних стен. На несколько часов Москва, как добрая, старая няня, баюкает истерзанного россиянина. За что  Россия так любила Москву? За то, что узнавала в ней  себя. Москва охраняла провинциальный уклад, совмещая  его с роскошью и культурными благами столицы. Приезжий мещанин  из Рыбинска, из Чухломы мог найти здесь  привычный  уют уездного трактира и торговых бань, одноэтажные домики, дворы, заросшие травой, где можно летом дуть самовар за самоваром, обливаясь потом и услаждаясь пением кенара или граммофоном, в зависимости от  духа времени. Замоскворечье и сейчас огромный, провинциальный и едва ли не уездный город во всей его нетронутости. А чудесные дворянские усадьбы, с колоннами или  без колонн, с мезонинами или без мезонинов, но непременно в мягком родном ампире — разве не кажутся перенесенными  сюда прямо из глуши пензенских или тамбовских деревень? Хотите видеть теперь воочию, как жили в  них поколения наших  дедов? Пойдите в дом Хомяковых  на Собачьей Площадке, где, кажется, ни один стул не тронут с места с 40-х годов. Какой тесный уют, какая очаровательная мелочность! Низкие потолки, диванчики, чубуки,  бисерное бабушкино рукоделие — и полка с книгами: все

==56

больше немецкие романтики да любомудры. Если Бог убережет вас от экскурсии с «классовым подходом» и если вы  еще не до конца растратили способность умиления, вы  поймете здесь корни старого славянофильства.

         Да  и не только славянофильства. Весь вклад Москвы в  культуру двух истекающих столетий таков: неотделим от  культуры русских дворянских усадеб и провинциальных  иерейских домов. На нем лежит печать светлой наивности,  доброй здоровой лени. Здесь нет ни грана петербургского  излома, мучительства — зато нет и мучительной напряженности подвига. Свободная от тяжести власти, Москва  жалела Россию, как жалеют отсталого, но милого ребенка,  не имея сил принуждать его к учению. Оттесняемая Петербургом, Москва не злобствовала, но пребывала — два столетия — в лояльнейшей, кротчайшей оппозиции. Москва по  сердцу — не по идеям — всегда была либеральной. Не революция, не реакция, а особое московское просвещенное  охранение. Забелины, Самарины, Шиповы  до последних  лет отрицали «средостение», мечтая о Земском Соборе и о  Земском царе. Здесь либералы были православны, чуть- чуть толстовцы. Здесь Ключевский был гостем «Русской  мысли» и ходил церковным старостой. Здесь именитое купечество с равной готовностью жертвовало на богадельни,  театры и на партию большевиков.

       Эта милая обывательская Москва не воскреснет. Лихорадящий Петербург и обломовская Москва — дорогие покойники. Но за последнее человеческое поколение Москва  необычайно росла и менялась, явно готовясь снова стать  духовной столицей России. Новая промышленная, купеческая Москва покрылась небоскребами, передовыми театрами, музеями, щедро, по-царски обставив новую русскую  культуру. Москва сравнялась с Петербургом как центр научный и обогнала его как центр художественный. Здесь  сложилась и крепла русская философская школа, здесь  культивировались самые левые направления в живописи.  Щукин и Морозов ограбили Париж, Мясницкая старалась  обскакать Монпарнас. Кабацкая Москва, ориентируясь на  Монмартр, вещала самоновейшие слова. Все это было буйно, но молодо, всегда пленяло здоровьем, если не вкусом.  По сравнению с Петербургом, здесь можно было скорее  встретить «почти гениальное», но никогда — безукоризненное. Новая Москва работала широко, торопливо и не любила доделывать до конца. Философы без метода, блещущие афоризмами, художники, побивающие рекорды квадратных аршин... Москва все еще жила слишком привольно и слишком безответственно. Почти на всех ее созданиях лежал отпечаток порою милого, порою претенциозного безвкусия.

      Новая большевистская Москва уродливо продолжает эту

==57