Судьба и грехи России - Федотов Георгий Петрович - Страница 115

ПЕРЕД ПАМЯТНИКОМ ЛЕНИНА

Насколько можно судить отсюда, доверяясь показаниям беглецов и путешественников последних месяцев, даже самой советской печати, пятилетка кончилась крахом. Хаос, голод в стране возвращают Россию к самым мрачным годам военного коммунизма. Мы не знаем, как будут развертываться дальнейшие события. Удастся ли большевикам спланировать к новому нэпу, спасет ли их большевистский бог, или последний год пятилетки будет и последним годом их власти? Но пусть последним. Пятнадцать лет для партии революции —  срок огромный, небывалый. В революции  годы должны считаться за десятилетия. Все на свете проходит, пройдут и большевики. Но пятнадцать лет власти, успехов и побед— в величайшую, ответственейшую эпоху жизни России—  и Европы — дают право на исторический памятник. Уже очертания этого памятника в веках менее всего зависят от самих коммунистов: от их доблести, ума и проч. 0ни зависят теперь от двух величин, с

==20                                                            Г. П.

которыми  связано их историческое дело. Эти величины:  Россия и социализм. Если Россия не развалится, а будет  жить как великое государство и великий народ, то ее революция  войдет тоже как «великая» на скрижали истории.  Партия, которая провела эту «великую» революцию, актеры  великой исторической драмы будут жить в веках, несмотря  на все разоблачения их подлинного роста, как «великие»  исторические деятели.

                То же самое с социализмом. Если победит в мире социализм, или даже просто трудовое рабочее общество, оно канонизирует всех борцов за рабочее дело, и в ряду этих борцов Ленину отведет одно из первых мест. Рядом с Марксом  и, может быть, впереди его. И притом независимо от того,  насколько усилия Ленина приблизили  или отодвинули  осуществление социализма.Французские коммунары, несомненно, повредили делу социализма и рабочего движения. Однако социализм чтит в них не только мучеников  своего дела, но и победителей на час, провозвестников грядущей победы. Пятнадцать лет российской коммуны куда  значительнее двух месяцев французской.

                Но что это значит: «великий», «значительный», «грандиозный» — эпитеты, которые мы прилагаем к историческим  деятелям и событиям, получившим памятники истории? В  «великом» не содержится ни малейшей крупицы добра, да же утилитарной полезности. Это чисто количественный  масштаб, который может представляться эстетическим  только потому, что существует особая, далеко не первосортная, эстетика грандиозного. Есть великие разрушители,  великие злодеи, как есть великие океаны и горы. Гималаи  не прекраснее Кавказа. Аттила,Тамерлан, Чингисхан, что  бы ни говорили евразийцы,  не лучше и не прекраснее  убийц, которые ежедневно совершают свои подвиги во всех  уголках мира. Но число жертв, выражаемое шести- семизначными цифрами, уже поднимает деятеля из мира преступного в мир великого — в глазах лишенной совести Клио.  Если же эти жертвы пошли не на чистое разрушение, а вложились — безразлично, с каким результатом, — в объективный процесс истории, получили «отношение к ценности» — государства, нации, класса, учреждения, — тогда величие получает видимость положительного значения.

                Почти несомненно, что мир покроется памятниками

                                                    Правда побежденных                                      

==21

Ленина. Бесконечно тяжело думать, что ими будет, после периодов реакций, снова и снова осквернена Россия. Кто знает, не разделит ли Сталин посмертную славу своего учителя?

                Значит, конец? Конец нашей тяжбы с большевиками? Процесса, который мы  ведем против них перед Россией, перед миром, перед историей? Нет, не конец, а лишь начало. Мы не согласны на памятник большевикам, мы разрушаем его до фундамента. Живые свидетели преступления, мы  не примиримся с пятнадцатилетней давностью. От современников мы  апеллируем к  потомству. Разочаровавшись в правосудии Истории, мы идем выше. «Есть Мститель там, над звездами». Это не значит, что надзвездный суд не связан с земной действительностью. Но это значит, что последние основания исторического суда лежат над историей и не меряются мерой исторического успеха.

                Есть две философии истории. Для одной история есть всегда поступательное движение, развитие или прогресс или раскрытие Абсолютного Духа.  Консервативный или революционный,  но это всегда дифирамб действительности. Все злое и темное в историческом процессе принимается, как жертва или цена. И эта цена никогда не кажется слишком  дорогой, ибо покупаемое благо мыслится бесценным  и бесконечным —  в необозримой перспективе будущего. С этой точки зрения — не только гегельянской, но господствующей —  все к лучшему в этом лучшем из ми ров. Пала Римская Империя и цивилизация. Чудесно! На ее развалинах, из ее элементов создается более свободная, более духовная культура средневековья. Разлагается средневековый строй, и миросозерцание — Ренессанс создает еще более высокие формы, в которых мы живем. Монгольское иго помогло Руси создать свою государственность. Деспотизм Москвы   обеспечил России ее единство, опричнина демократизировала правящий класс. Смутное время, вытянув дурные соки, консолидировало Россию. И т.д., и т.д. Этот неисправимый  оптимизм не смущается, как мы видим, ни бесспорным фактом попятных движений  в истории, ни даже гибелью государств, народов, культур. Все это законные, необходимые паузы или понижения восходящей кривой. Закон непрерывного восхождения выводится из  ограниченного опыта нескольких последних столетий и в конце

==22                                                          Г. П.

концов опирается на недоказуемую предпосылку веры: религиозной, но не христианской, пантеистической (гегельянской) веры в Абсолют, раскрывающийся в истории.

                Но есть другой взгляд на историю — как на вечную  борьбу двух начал. Августиновское учение о двух градах  лучше гегельянского уясняет возможность творческих и  разрушительных процессов в истории. Откажемся оттого,  что было одностороннего у Августина: от внешнего противоположения двух градов. Признаем, что внутри каждого  из строящихся общественных  и культурных типов идет  борьба за план и стиль целого, которая оканчивается или  включением его в творимый град Божий, или выпадением  в небытие, неудачей, катастрофой. Ничто не предопределено  истории силой естественных законов или давлением  Божественной воли. Ибо история есть мир человеческий —  не природный и не Божественный, — и в нем царит свобода. Как ни велико в истории значение косных, природных,  материальных сил, но воля вдохновленного Богом или соблазненного Люцифером человека определяет сложение и  распад природных сил. С этой точки зрения, не может в  мире пройти бесследно ни слабое усилие к добру, ни малейшее движение зла. Не поглощаются они одним историческим процессом, а включаются в разные одновременно  действующие процессы: созидания и разрушения. И если  внимательно вглядываться в жизнь, то в видимом ее единстве всегда можно различить двоякую детерминированность: к вечности и к смерти.

                Возьмем  французскую революцию — великую, грандиозную, — определяющую доселе бытие французского народа. В этой революции действовали положительные силы:  любовь к свободе, равенству, энтузиазм и даже самоотречение рождающейся нации. Эти силы и создали французское  национальное самосознание, столь изумительное своей  крепостью, и свободную гражданственность, тоже завидную  на фоне рабства стольких народов. Но в этой же революции проявились поистине сатанинские силы сословной,  классовой, антихристианской ненависти. 600 000 жертв  гильотины — заглажены  ли они счастливым  исходом  французской революции? В том-то и дело, что нет. Где отмщение за террор Конвента и за безумную горячку тех героических лет? Оно, прежде всего в столетней лихорадке