Судьба и грехи России - Федотов Георгий Петрович - Страница 106

     Менее всего он хочет афишировать разрыв. Он не лю-

==334

бит полемики, избегает даже точной формулировки расхождений. С Чичериным   он сводит счеты на нескольких страничках предисловия  к «Боярской Думе», не называя его имени. По отношению к Соловьеву он проникнут величайшим  пиететом, хочет уверить своих слушателей и нас в том, что он остается верным последователем Соловьева — не более. «Я передал вам то, что получил от Соловьева: я ученик Соловьева, вот все, чем я могу гордиться как ученый». Очередной порядок княжеского владения, колонизация Суздальской Руси, рост Москвы, корни Петровской реформы  в XVII столетии  — вот Соловьев в Ключевском. Чичерин, историк учреждений, завещал Ключевскому целый ряд тем, если не готовых построений: крепостное право, земские соборы, — в сущности, может быть, и самую боярскую думу. Еще значительнее для формации  России Ключевского было открытие Чичериным  русского средневековья: «гражданского общества» между родовым и государственным Соловьева, — иначе, «средней», удельной эпохи, в которой строение удельного княжества определяется частноправовыми и договорными отношениями.

    Но, признавая в полной мере все, чем Ключевский обязан исторической школе сороковых годов, необходимо резко подчеркнуть разделяющие их грани. Для исторической философии  гегельянства основными понятиями были: национальная идея, государство и историческая личность. Правда, национальная идея, доставшаяся в удел славянофильству — философскому  и публицистическому, — выпала из обихода западнической исторической и юридической науки. Но остаются государство и личность, особенно первое, как главный субъект исторического процесса. «Государство есть высшая форма общежития, высшее проявление народности в общественной сфере», — слова Чичерина. И  Соловьев ему вторит: «Правительство будет всегда на первом плане для историка — для истории нет возможности иметь дела с народными   массами». «Историческая личность решает задачи, которых история не в силах разрешить сама  собой» (Чичерин). Именно это и отрицает Ключевский, отрицает практически, в опыте своего построения русской истории, где не государство, не правительство и не властная личность, а народ, в смысле общественных групп и  классов, — на первом плане. Именно этот «негосударственный» народ, «жидкая масса», «калужское тесто» (Кавелин) всего более интересует Ключевского. Для Соловьева прогрессивный  момент русской истории —  в торжестве государственных начал над пережитками родового быта. У Ключевского нет и схемы этого родового быта. Древняя Киевская Русь представляется ему созданием не князей государственников, а торгового общества, пригла-

==335

сившего князей для военно-полицейской охраны. Со своей    высокой оценкой государства Соловьев мог посвятить всю    свою жизнь «Истории России» как летописи успехов этого    государства, его внешнего роста, внутреннего укрепления,    его борьбы с окружающим политическим  миром. История    Соловьева — чисто политическая история, и внешняя политика в ней занимает подавляющее место. Конечно, есть разница между университетским курсом и научной историей.    Конечно, в своем курсе Ключевский не отрицает, а дополняет (или думает, что дополняет) Соловьева. Но из всей    совокупности его трудов совершенно ясно, что внешняя    политика его совершенно не интересовала, да и судьба государства занимала весьма умеренно.

      С «Боярской Думой» Ключевский  подходит вплотную   к истории  учерждений, к теме государственно-правовой,   как бы завещанной ему Чичериным.  Но подходит лишь   для того, чтобы поставить ее по-новому, с первых же страниц отмежевавшись  от историко-юридической  школы.   Старая школа изучает только «механизм правительственных учреждений.

     При  этом остаются в тени общественные классы и интересы, которые за ними скрывались и через них «действовали». Но, по мнению Ключевского, «в истории политических учреждений строительный материал  часто важнее   самого строя». В истории Боярской Думы Ключевского интересует не столько компетенция Думы и работа ее, сколько состав: те классы общества, которые в Думе и через Думу управляли Россией. Вот  почему «Боярская Дума»   Ключевского развертывается в построение социальной истории России, в которой тема Думы совершенно тонет в   иной, поглощающей теме правящих классов. Вполне естественно, что книга Ключевского должна была вызвать негодование историков-юристов, о которой свидетельствует  полемика  Владимирского-Буданова и Сергеевича. Тема  Ключевского была нова, и разработка ее плодотворна, но  изгнание правовой, институционной точки зрения из русской истории едва ли ее обогатило. История права и учреждений, оформляющих  государство, предоставляется в  удел чистым юристам. Размежевание с юристами оставило  в русской истории и другой след: слабость формально-логической структуры, нечеткость исторических понятий.  Напрасно пытались находить у Ключевского эту четкость.  Не следует смешивать меткости и силы художественных  описаний с точностью определений. Образ не заменяет понятия. Обратной стороной блестящего художественного таланта Ключевского является известная, незаметная для среднего читателя и даже порой для историка расплывчатость исторических понятий.

==336

                                                                                              4

   В истории   классов  Ключевский    нашел   свою  социальную         тему, которую он противопоставил  политической теме государства и завещал всей позднейшей русской историографии. Можно с уверенностью утверждать, что классовая тема Ключевского не стояла ни в какой связи с социализмом. Это доказывается хотя бы тем,  что внимание Ключевского было приковано не к одним  трудящимся классам. Его курс по «Истории сословий в  России» об этом свидетельствует, как и тот факт, что главный труд его, «Боярская Дума», есть история правящих  классов. Менее всего Ключевский уделяет внимания буржуазии, как и пролетариату — торгово-промышленным  группам Древней Руси, — и об этом нельзя не пожалеть.  Но это лишний раз свидетельствует о том, что его социальная тема возникла не из европейской социальной борьбы (как русский социализм), а имеет более глубокие, народные и вместе с тем личные корни. Можно отважиться  на утверждение, что Ключевский, по условиям своего рождения и воспитания, был как бы предназначен к тому, чтобы увидеть историю России в классовом разрезе. Сын  сельского священника, современник освобождения 1861  года, он видел воочию столкновение двух России, взаимное  непонимание, разность их культур. Но по своему собственному семейному быту он не принадлежал ни к миру ампирных усадеб, ни к миру соломенных крыш.  Он мог  смотреть на тяжбу барина с мужиком еще с третьей стороны. При всем демократизме Ключевского, его бытовые  связи со своим сословием были так сильны, что он не стал  политическим демократом и социальным революционером: он был лишь зрителем и историком классовой тяжбы.  Но для него стало уже невозможным, как для типической,  родившейся в дворянстве интеллигенции, исходить из  единства национального и общественного сознания России. В этом он шел своим путем, параллельным пути революционной  интеллигенции. Между  Ключевским  и ею  можно сделать еще одно сближение. Известно отвращение  русских социалистов шестидесятых и семидесятых годов к  «чистой» политике, к юридическим формулам либерализма. Прямой аналогией этому является социальный историзм Ключевского с его ироническим отношением к «механизму»  правительственных  учреждений.  Впрочем,антиюридизм Ключевского не шел так далеко, как антилиберализм русских народников, он всегда изучал классы общества в их отношении к государству, к власти, и в этом