Пресвятая Дева Одиночества - Серрано Марсела - Страница 7

— Это долгая история. Кроме тети Джейн, если вы когда-нибудь захотите с ней поговорить, вы не найдете никого, кто знал бы ее так давно. Мы вместе учились в college[6] в Сан-Франциско и с тех пор дружим; думаю, не стоит считать, сколько лет, их слишком много… После окончания учебы она решила объехать Соединенные Штаты. Путешествовала по-всякому, одна и в компании, пока компания ей не надоела. Тогда она добралась до границы, не предполагая, что за ней начнется новый этап ее жизни. В конце концов она обосновалась в Мехико, позвонила мне, и я к ней присоединилась. Мы снимали две комнаты в Койоакане, около площади Санта-Катарина, в большом старом доме. Естественно, ни у меня, ни у нее не было денег. Мы мастерили какие-то поделки, которые потом продавали на площади. Иногда одна из нас уезжала, другая оставалась, но мы всегда возвращались. Мехико нас околдовал, нам не хотелось жить ни в каком другом месте. Это было начало семидесятых, многие, в основном американцы, находились в том же положении, так что мы ничем не отличались от других. С визами и бумагами у нас всегда было не в порядке, выручали американские паспорта, с которыми мы пересекали границу всякий раз, когда истекал срок выданных нам разрешений.

Не знаю, показалось мне или ностальгию действительно вытолкали на сцену, словно плохого актера, который боится показаться перед публикой? И почему воспоминания молодости нельзя вызывать исключительно по собственному желанию?

— Какое время было… марихуана, грибы, ну, вы знаете, пейоте[7]… Мы жили на полную катушку. Жизнь в основном протекала на улице. Иногда мы получали небольшую помощь из дома, но в остальном устраивались как могли. К тому же мы были не очень требовательны…

— Говоря о доме, кого вы имеете в виду?

— Тетю Джейн, конечно. Родители Кармен не в счет, они пропали где-то в Индии много лет назад, вы не знали? Ее детство прошло здесь, в Чили, она жила у бабушки по матери, а когда та умерла, ее удочерила тетя Джейн, единственная сестра отца. Не официально, конечно, но, поскольку она никогда не была замужем и у нее не было детей, Кармен была ей как дочь. Она и о Висенте заботилась в первые годы, пока не появился Томас.

(«Мой разум говорит по-английски, мои чувства и страхи— по-испански», — призналась в одном интервью К.Л.Авила.)

— То, что случилось с ее родителями, на нее повлияло?

— В Кармен ощущалась какая-то неприкаянность, отсутствие корней. Латиноамериканцы чувствуют это острее, чем мы. Когда она впервые заговорила о матери, то сказала: «Она общалась с небесами и сейчас живет на какой-нибудь горе, совсем рядом с ними».

Джилл говорит монотонно и бесстрастно, будто считает, что не вправе выдавать свои чувства.

— Мы были вместе, когда она написала свой первый роман. Это произошло в начале восьмидесятых. Мы послали его тете Джейн, она была связана с издателями, по крайней мере, одна ее подруга работала в этой области. Никогда не забуду, как Кармен позвонила мне из Сакатекаса: ей только что сообщили, что роман опубликуют. «Мы разбогатели, Джилл!»— кричала она в трубку. По сегодняшним меркам, аванс был весьма скромный, все-таки это был ее первый роман, но она чувствовала себя миллионершей. Мы отправились в Индию и путешествовали по ней с рюкзаком за плечами и sleeping bag[8]. Вернулись, когда деньги кончились.

— Как она начала писать?

— Она часто говорила, что сначала следовала за своими родителями, потом за мужчинами, просто шла за ними, не играя никакой роли, не проявляя никаких талантов. «Но что-то же должно быть спрятано у меня внутри, — восклицала она в моменты откровения, — у всех что-то спрятано, нужно только это найти, а потом извлечь; если я этого не сделаю, всю жизнь буду на себя злиться».

— И она это сделала?

— Да. Реализовать свой талант— для нее это было вроде лозунга, средства защиты от душевных ран. Любое занятие, будь то писательство, вышивание, пение или приготовление пищи, может изменить твою жизнь, настаивала она, но— никаких импровизаций, просто нужно все делать добротно, на совесть. Только всепоглощающая страсть к чему-то, выполняющая роль движущей силы, могла дать ей независимость. Она долго искала, на чем бы ей сосредоточиться, пока не нашла себя в слове. Оказалось, это именно то, что ей нужно.

Она замолчала ненадолго, потом улыбнулась каким-то своим мыслям, но улыбка вышла печальной.

— Когда я жаловалась, она говорила: «Ты счастливая, если знаешь, что у тебя болит, по крайней мере понятно, к чему прикладывать силы». Кармен почти всю жизнь испытывала какое-то беспокойство, какую-то непонятную тоску. Когда она в нее погружалась, то могла только писать.

— И все-таки откуда эта тоска?

— От одиночества. Никогда не встречала более одинокого существа.

Спустились сумерки, предвестники ночи, последние спокойные и светлые мгновения для всех одиноких, которых столько рассеяно по нашей земле, но тьма неотвратимо приближается, напоминая о вынесенном им приговоре.

— В то время она жила с одним колумбийцем, да? Вы, конечно, знали Луиса Бенитеса.

В выражении лица Джилл что-то изменилось, оно стало более жестким, и хотя ответ не заставил себя ждать, я почувствовала, как она насторожилась.

— Разумеется.

— Вы жили в этом доме в Койоакане, когда познакомились с ним?

— Да, он тоже снимал там комнату.

— Простите, Джилл, но… почему вы встревожились, когда речь зашла о нем?

— Потому что если вы меня об этом спрашиваете, значит, согласны с теориями Томаса.

— Я не могу быть ни с чем согласна, поскольку веду это дело только со вчерашнего дня. Я просто пытаюсь выяснить, что для вашей подруги было важным в жизни.

— У Кармен, как вы уже, наверное, знаете, было много увлечений. Луис был одним из них.

Я попыталась поставить себя на ее место: если бы кто-то расследовал жизнь моей лучшей подруги, возможно, и я одни темы обсуждала бы с удовольствием, другие нет, а наиболее темные стороны вообще постаралась бы обойти. Главное — не обращать внимания на этот нарочито холодный тон. Хотя речь Джилл оставалась вежливо-правильной и монотонной, я уловила в ней легкое волнение.

— Вы не знаете, когда они виделись в последний раз? — не отступала я. К черту сдержанность и всякое там миндальничанье, в конце концов, я на работе.

— Не знаю. Кармен уехала из Мексики лет десять или девять назад, не важно. Важно, что это уже не та близкая подруга, которая спит рядом, в соседней комнате. Я вернулась в Сан-Франциско, мы стали жить в разных странах. Почему вы решили, что я могу быть в курсе?

— Ну, когда вы встречались, вы ведь, наверное, разговаривали… рассказывали о своей жизни, делились новостями, как все подруги… разве не так?

— Так, но она не говорила мне о Луисе. Не знаю, виделась ли она с ним.

— А если бы у нее был любовник, вы бы знали?

— Возможно. Но вам не сказала бы.

Ну что ж, мне нравятся люди, которым наплевать на приличия, таких немного. Она выполняет свою задачу, я — свою.

— А кто-нибудь еще может знать?

— Сомневаюсь, — ответила она, помедлив, будто действительно что-то вспоминала.

— Когда вы в последний раз видели Кармен?

— Четыре месяца назад. За два месяца до того, как она исчезла.

— А в Майами вы не виделись?

Она смотрит на меня слегка презрительно, и это забавно.

— От Флориды до Калифорнии очень далеко, разве вы не знаете?

— И какой она вам показалась тогда, четыре месяца назад?

— Как всегда.

— Никаких признаков того, что случилось что-то необычное?

— Никаких.

— Можем мы в таком случае вернуться к Луису Бенитесу?

— Не стоит… Мне кажется, это глупость — думать, будто ее похитила герилья.

— А вы как считаете, что с ней могло произойти?

Без всякой патетики в голосе, с тем же бесстрастным выражением на лице она произносит: